Страница группы 820522 [Тульский
Государственный Университет] |
 |
Книги |
 |
От автора | Глава 1 | Глава 2 | Глава 3 | Глава 4 | Глава 5 | Глава 6 | Приложение
Д.Б. Эльконин Психология игры
Глава третья Теория игры
1. Общие теории игры: К. Гроос и Ф.
Бойтендайк
Игра животных и человека давно интересовала
философов, педагогов и психологов, но предметом
специального психологического исследования она
становится только в конце XIX в. у К. Грооса. До
Грооса итальянский ученый Д. А. Колоцца предпринял
попытку систематизировать материалы о детских играх. В
его книге содержится попытка раскрыть психологическое и
педагогическое значение детской игры. Именно этим
объясняется то, что итогом психологической части книги
является классификация игр по психическим процессам,
которые наиболее ярко представлены в тех или иных играх
и которые, по мысли автора, в этих играх
упражняются.
У Колоцца есть мысли, предвосхищающие будущую теорию
Грооса, как на это справедливо указывает А. Громбах в
предисловии к русскому изданию книги Д. А. Колоцца
<Детские игры, их психологическое и педагогическое
значение> (1909). <У высших животных, - пишет
Колоцца, - включая и человека, борьба за существование в
первое время не особенно тяжела и жестока. Новорожденные
находят у матери или, как бывает в большинстве случаев,
у отца и матери помощь, защиту и заботливость. Их жизнь
в значительной степени поддерживается трудом и
деятельностью тех, кто произвел их на свет; их сила,
которую не приходится употреблять для добывания
пропитания, тратится свободно таким образом, что эту
затрату нельзя считать трудом.
В еще большей мере мы видим то же самое в жизни
людей, особенно в цивилизованных обществах. Семья
достигает здесь наивысшего развития. Родители вынуждены
употреблять большую часть своих трудов на обеспечение
пропитания, и детям необходимо несколько лет не для
того, чтобы получить возможность самостоятельно жить, но
для того, чтобы только подготовиться к работе, которая
вначале не требует полного использования их сил. Даже
тогда, когда ребенок начинает работать, существование
его в значительной мере поддерживается его близкими.
Поэтому у него всегда остается излишек сил, которые он
тратит на игру или благодаря которому он предается, как
говорит Спенсер в своей "Социологии", тому приятому
упражнению своих бездеятельных способностей, которое
называется игрою> (1909, с. 31).
В другом месте, описывая игры домашних кошек,
Колоцца пишет: <Очень скоро у них (котят) появляется
интерес ко всему, что катится, бежит, ползает и летает.
Это подготовительная стадия к будущей охоте на мышей и
птиц> (там же, с. 27). Именно эта мысль об игре как
предвосхищении будущих серьезных деятельностей,
высказанная Колоцца, а до него высказывавшаяся и Г.
Спенсером, и была положена К. Гроосом в основу его
теории
игры.
Теория игры К. Грооса довольно хорошо известна и
была широко распространена в первой четверти XX в.
Давая ей самую общую характеристику, Гроос называет ее
теорией упражнения или самовоспитания. Основные идеи
<теории упражнения> К. Гроос определяет в
следующих положениях:
<1) каждое живое существо обладает
унаследованными предрасположениями, которые
придают целесообразность его поведению; у самых
высших животных к прирожденным особенностям их
органической натуры следует отнести и импульсивное
стремление к деятельности, проявляющееся с особенной
силой в период роста...
2) у высших живых существ, особенно у
человека, прирожденные реакции, как бы необходимы они ни
были, являются недостаточными для выполнения
сложных жизненных задач;
3) в жизни каждого высшего существа есть детство, т.
е. период развития и роста, когда оно не может
самостоятельно поддерживать свою жизнь; эта возможность
дается ему при помощи родительского ухода, который, в
свою очередь, опирается на прирожденные
предрасположения;
4) это время детства имеет целью сделать возможным
приобретение приспособлений, необходимых для жизни, но
не развивающихся непосредственно из прирожденных
реакций; поэтому человеку дано особенно длинное детство
- ведь чем , совершеннее работа, тем дольше подготовка к
ней;
5) возможная благодаря детству выработка
приспособлений может быть различного рода. Особенно
важный и вместе с тем самый естественный путь выработки
их состоит в том, что унаследованные реакции в
связи с упомянутой импульсивной потребностью в
деятельности сами стремятся к проявлению и таким образом
сами дают повод к новоприобретениям, так что над
прирожденной основой образуются приобретенные навыки - и
прежде всего новые привычные реакции;
6) этот род выработки приспособлений приводится при
помощи тоже прирожденного человеку стремления к
подражанию в теснейшую связь с привычками и
способностями старшего поколения;
7) там, где развивающийся индивидуум в указанной
форме из собственного внутреннего побуждения и без
всякой внешней цели проявляет, укрепляет и развивает
свои наклонности, там мы имеем дело с самыми
изначальными явлениями игры> (1916,с.70-71).
Резюмируя свои рассуждения о значении игры, Гроос
пишет: <Если развитие приспособлений для дальнейших
жизненных задач составляет главную цель нашего детства,
то выдающееся место в этой целесообразной связи явлений
принадлежит игре, так что мы вполне можем сказать,
употребляя несколько парадоксальную форму, что мы играем
не потому, что мы бываем детьми, но нам именно для того
и дано детство, чтобы мы могли играть> (там же, с.
72).
В теорию игры К. Грооса хотя и вносились самые
разнообразные поправки и дополнения, в целом она была
принята Э. Клапаредом (в его ранних работах), Р.
Гауппом, В. Штерном, К. Бюлером, из русских психологов -
Н. Д. Виноградовым, В. П. Вахтеровым и другими.
Не было почти ни одного писавшего об игре автора,
который не пытался бы внести свои коррективы или
дополнения к теории К. Грооса. История работы над
созданием общей теории игры до выхода в свет книги Ф.
Бойтендайка (F. Buytendijk, 1933) (если не считать
теории З. Фрейда) была историей поправок, дополнений и
отдельных критических замечаний к теории К. Грооса,
связанных с общими взглядами на процесс психического
развития ребенка.
Остановимся на критических замечаниях к теории игры
К. Грооса.
Э. Клапаред в своей статье (Е. Claparede, 1934),
посвященной книге Бойтендайка, писал: в начале XX в.
психологи вообразили, что имеют ключ к загадке игры,
который им дал в руки К. Гроос, в то время как он
заставил их только осознать загадку саму по себе. С тех
пор вопрос об игре представляется еще более сложным, чем
прежде.
Нельзя не согласиться с этой оценкой роли работ К.
Грооса об игре. К. Гроос, конечно, не решил загадки
игры, эта загадка полностью не решена и сегодня. Но
величайшей заслугой Грооса является то, что он поднял
проблему игры и своей теорией предупреждения выдвинул ее
в разряд тех деятельностей, которые являются
существеннейшими для всего развития в детстве. Как бы мы
ни относились к теории Грооса, сколь спорной она бы ни
казалась нам сейчас, в его теории содержится положение о
важном значении игры для психического развития, и это
положение должно быть нами удержано, хотя и существенно
обновлено. К. Гроос, собственно, не создал теории игры
как деятельности, типичной для периода детства, а только
указал, что эта деятельность имеет определенную,
биологически важную функцию. Теория К. Грооса говорит о
значении игры, но ничего не говорит о природе самой
игры.
В. В. Зеньковский в предисловии к русскому изданию
книги К. Грооса <Душевная жизнь ребенка> писал:
<Насколько глубока и ценна биологическая концепция
детских игр, развитая Гроосом, настолько же, надо
сознаться, слаб и поверхностен порой психологический
анализ их у Грооса. Действительно, центральное значение
игр в жизни ребенка может быть удержано лишь в том
случае, если кроме общих рассуждении может быть раскрыта
зависимость от игр всего душевного развития ребенка.
Биологическая теория игры может быть удержана, если
только удастся показать психологическую связь игры со
всеми процессами, происходящими в душе ребенка, если
удастся сделать психологию игры отправной точкой для
объяснения детской психики. У Грооса мы не только не
находим этого, но при чтении его книги создается
невольно впечатление, что он даже не подозревает всей
трудности возникающих здесь проблем> (1916, с. VI).
<Бросивши ряд ценных замечаний по психологии игры,
Гроос не ставит игру в центр психического развития, как
это требует его же теория> (там же).
К. Гроос просто констатирует, что игра имеет
характер предупражнения, и в этом он видит ее
биологический смысл; его доказательства этого основного
тезиса сводятся к аналогиям между игровыми формами
поведения детенышей и соответствующими формами серьезной
деятельности взрослых животных. Когда К. Гроос видит
котенка, играющего с клубком, то только потому, что его
движения при этом напоминают движения охоты взрослой
кошки за мышью, он относит эту игру к <охотничьим
играм> и считает их предупражнениями. Он ставит перед
собой не вопрос о том, что это за форма поведения, каков
ее психологический механизм, а вопрос о том, каков
биологический смысл такого <несерьезного>
поведения. Является ли его ответ на этот вопрос
доказательным? Думается, что нет. Доказательство по
аналогии в данном случае не выдерживает критики.
Перейдем, однако, к анализу основных положений К.
Грооса по существу.
Можно считать правильной основную предпосылку, из
которой исходит Гроос. Действительно, на известной
стадии филогенетического развития животных видового
опыта, жестко фиксированного в различного рода
наследственных формах поведения, оказывается
недостаточно для приспособления к усложнившимся и,
главное, постоянно изменчивым условиям существования.
Возникает необходимость в индивидуальном опыте,
складывающемся в ходе индивидуальной жизни. Прав Гроос и
в том, что этот индивидуальный опыт, эти новые
приспособления не могут возникнуть непосредственно, из
прирожденных реакций. Игра, с точки зрения Грооса, и
есть та деятельность, в которой происходит образование
необходимой надстройки над прирожденными реакциями,
<образуют-. ся приобретенные навыки - и прежде всего
новые привычные реакции>.
Однако в этих положениях Грооса есть, по крайней
мере, два спорных момента. Во-первых, он хотя и считает,
что индивидуальный опыт возникает на основе видового,
наследственно фиксированного, но противопоставляет эти
две формы приспособлений. Такое противопоставление не
отражает их действительной связи. <Формирование
индивидуального опыта, - справедливо указывает А. Н.
Леонтьев, - заключается в приспособлении видового
поведения к изменчивым элементам внешней среды>
(1965, с. 296). Следовательно, ничего не надстраивается
над видовым поведением, а просто само видовое поведение
изменяется, становится более гибким.
Во-вторых, трудно представить себе, чтобы в игре
животных - деятельности, не связанной с борьбой за
существование и, следовательно, проходящей в особых
условиях, ничуть не сходных с теми, в которых будет
происходить, например, реальная охота животного, -
возникали реальные приспособления. В ней отсутствует
главное - реальное подкрепление, без которого, как это
было известно уже во времена Грооса, невозможны
возникновение и фиксация новых конкретных форм видового
опыта. Как вообще может произойти даже самое маленькое
изменение в видовом опыте, если основные потребности
детенышей удовлетворяются взрослыми и детеныши даже не
вступают в реальные отношения с условиями их будущей
жизни? Конечно, никаких новых форм видового опыта в игре
возникать не может.
Вернемся, однако, к Гроосу. Ошибочность логики
рассуждении Грооса заключается в том, что, подойдя к
игре телеологически, приписав ей определенный
биологический смысл, он начал искать его в играх
животных, не раскрывая их действительной природы, даже
не сравнив игрового поведения с утилитарным, не
проанализировав игру по существу.
Грубейшую ошибку допускает К. Гроос и в том, что
переносит прямо, без всяких оговорок, биологический
смысл игры с ' животных на человека. К. Гроос много
спорит с Г. Спенсером. Он спорит с его теорией
<избытка сил>, хотя и принимает ее в конце концов
с известными поправками: возражает против роли
подражания, на которую указывал Г. Спенсер, считает, что
ни о каком подражании у животных не может быть речи.
Однако, споря со Спенсером по отдельным частным
вопросам, он остается спенсерианцем в принципиальном
подходе к проблемам психологии человека вообще, к
вопросам игры ребенка в частности. Суть этого подхода,
который может быть назван позитивистским эволюционизмом,
заключается в том, что при переходе к человеку, несмотря
на чрезвычайное отличие условий жизни человека от жизни
животных и возникновение кроме природных еще и
социальных условий, появление труда, законы и механизмы
приспособления, в частности механизмы приобретения
индивидуального опыта, принципиально не изменяются.
Такой натуралистический подход к игре человека (ребенка)
является ложным. К. Гроос, как, впрочем, и ряд
психологов, стоящих на позициях спенсеровского
позитивизма, не видит того, ставшего после работ К.
Маркса очевидным, факта, что переход к человеку
принципиально вменяет процесс индивидуального
развития.
К. Гроос в своей теории игры угадал (не понял, а
именно угадал), что игра имеет важное значение для
развития. Эта догадка Грооса, как мы уже говорили,
должна быть удержана во всякой новой теории игры, хотя
само понимание функции игры в развитии должно быть
пересмотрено.
Вопрос, поставленный Гроосом, может быть
переформулирован так: что нового вносит игра в видовое
поведение животных, или какую новую сторону видового
поведения строит игра; в чем заключается психологическое
содержание предупражнений? Именно этот вопрос и служит
предметом всех дальнейших исследований игры
животных.
После опубликования К. Гроосом работ по игре его
теория стала господствующей и была признана всеми или
почти всеми психологами. В ней были реализованы те общие
принципиальные позиции, на которых находились психологи
того времени и которые выше были охарактеризованы как
позиции спенсеровского позитивизма. Однако, принимая
теорию К. Грооса в целом, некоторые психологи вносили в
нее свои дополнения и поправки, приспосабливая ее к
своим воззрениям.
Так, В. Штерн очень высоко ставит работы Грооса и
включает его концепцию игры в свою персоналистическую
систему взглядов: <С точки зрения биологического или,
лучше сказать, телеологического исследования, игра есть
необходимый член в системе целей личности (курсив мой. -
Д. Э.). Здесь ее определение гласит: игра есть
инстинктивное самообразование развивающихся задатков,
бессознательное предварительное упражнение будущих
серьезных функций> (1922, с. 167). В другом месте В.
Штерн пишет, что игра относится к жизни как маневры к
войне. Необходимость игры как предупражнения Штерн
выводит из преждевременности возникновения внутренних
расположении.
По мысли В. Штерна, различные способности и умения
человека <требуются на службу>, т. е. становятся
жизненно необходимыми, в различные времена. Но
оказывается, что внутренние расположения, приводящие к
этим умениям, вовсе не сообразуются в своем психическом
пробуждении с этим сроком действительной надобности, а
сказываются уже гораздо раньше. Эта преждевременность,
кажется, есть общий закон; ни одна душевная функция не
свободна от его действия. С инстинктивной
самоподразумеваемостью внезапно устанавливаются
направления деятельности, которые еще не предназначены
для настоящей жизни человека, но часто уже своей
поистине стихийной энергией показывают, к какой цели
стремится человек. Это деятельность игры. В барахтанье и
лепетании грудного младенца уже проявляются игра,
инстинкты хождения и речи, которые потребуются на деле
только год спустя, в буйных играх мальчика, в игре
девочки с куклами уже сказываются инстинкты борьбы и
попечения, применение которых потребуется только
десятилетия спустя, и т. д. Каждая тенденция игры есть
заря серьезного инстинкта.
Ввиду всеобщности этих преждевременных проявлений
инстинкта мы вправе усматривать в них однородное
внутреннее расположение человека, т. е. говорить о
<побуждении к игре> (, по Шиллеру) или
<инстинкте игры>. Как и при других инстинктах,
индивидуум испытывает здесь непреодолимое внутреннее
стремление, которому отдается, не спрашивая
<почему> и <для чего> (см.: В. Штерн, 1922,
с. 168-169).
Как явствует из приведенных положений, Штерн,
разделяя взгляды Грооса, вносит в них некоторые
дополнения. Этих дополнений три: первое - представление
о преждевременности созревания способностей; второе -
признание игры особым инстинктом; третье - необходимость
для подготовки созревающих способностей интимного
соприкосновения их с впечатлениями внешнего
мира.
Что касается первого дополнения, то оно не
противоречит теории Грооса, а лишь вносит в нее новый
объяснительный принцип. Второе дополнение находится в
прямом противоречии со взглядами автора теории
предупражнения. К. Гроос в книге <Душевная жизнь
ребенка> специально подчеркивает:
<В моем изложении я нигде не говорил о "влечении
к игре" или об "инстинкте игры". И действительно, я не
считаю возможным признать их существование. Поэтому я
выразительно подчеркнул в своих "SpielederTiere" (S.
86), что никакого общего "влечения к игре" не существует
и что игра, напротив, сама является только своеобразным
способом проявления различных инстинктов и влечений.
Несмотря на это, благодаря ошибочному пониманию этого
пункта в моем первом труде широко распространилось
мнение, будто в основе теории упражнения лежит признание
инстинкта игры> (1916, с. 73).
Наиболее существенным является третье дополнение,
сделанное В. Штерном. В. Штерн указывает, что ребенок,
даже когда он подражает, не следует образцу пассивно,
так, чтобы игра определялась исключительно им.
<Напротив, - пишет Штерн, - здесь перед нами типичный
пример конвергенции прирожденного и перенимаемого:
внешний фактор окружающей среды доставляет исключительно
возможные материалы и образцы для игр, то, что служит
для подражания (Imitablia), но только внутренний фактор
инстинкта игры определяет, когда и как выйдут из них
действительные подражания (Imitatio). Бессознательный
выбор между материалами для подражания, способ их
усвоения и переработки зависят всецело от прирожденных
расположении: от внутренних условий развития и таковых
же дифференцирования> (1922, с. 172).
К. Гроос, в отличие от В. Штерна, вообще не ставит
вопроса о роли внешних условий в игре, так как он
является принципиальным противником положения Г.
Спенсера о подражании как основе игры. В. Штерн, имея в
виду главным образом человеческое дитя, указывает на
роль подражания. Казалось бы, что тем самым и внешним
условиям, являющимся источником образцов для подражания,
будет придана определяющая роль. Однако В. Штерн сводит
к минимуму значение условий жизни. Казалось бы, что
подражание должно служить связи ребенка с окружающими
его условиями жизни, в частности со зрелыми формами
деятельности взрослых людей, в обстановке которых
ребенок растет и развивается. В. Штерн своей теорией
конвергенции снимает эту прогрессивную роль подражания и
ставит его на службу внутренним тенденциям - инстинктам.
Такое представление сближает позиции В. Штерна с
позициями биогенетистов (С. Холл и др.), для которых
содержание детских игр определяется автоматически
наступающими стадиями, повторяющими стадии исторического
развития человечества.
Таким образом, эта поправка В. Штерна не только не
продвигает вперед теории игры К. Грооса, но, наоборот,
углубляет ее ошибочные стороны, связанные с непониманием
принципиального отличия развития детей от развития
детенышей животных.
В несколько ином направлении идут поправки и
дополнения, сделанные к теории игры К. Грооса венским
психологом К. Бюлером.
К. Бюлер принимает теорию предупражнения К. Грооса.
Так, он пишет: <Для животных, в высшей степени
способных к дрессировке, животных с "пластическими"
способностями, природа предусмотрела период развития, во
время которого они более или менее подчинены
покровительству и примеру родителей и сверстников ввиду
подготовки к действительной, серьезной жизни. Эта пора
называется юностью, и с ней теснейшим образом связана
юношеская игра. Молодые собаки и кошки и человеческое
дитя играют, жуки же и насекомые, даже
высокоорганизованные пчелы и муравьи, не играют. Это не
может быть случайностью, но покоится на внутренней
связи: игра является дополнением к пластическим
способностям и вместе они составляют эквивалент
инстинкта. Игра дает продолжительное упражнение,
необходимое еще несозревшим, неустойчивым способностям,
или, вернее сказать, она сама представляет собой эти
упражнения> (1924, с. 23).
Высоко оценивая теорию К. Грооса, К. Бюлер относит
возникновение игры в филогенезе как предупражнения к
стадии дрессуры. Вместе с тем К. Бюлер считает, что
теория К. Грооса, указывая на объективную сторону игры,
не объясняет ее, так как оставляет нераскрытой ее
субъективную сторону. В раскрытии этой, с точки зрения
К. Бюлера, важнейшей стороны игры он исходит из своей
теории первичности гедоналогических
реакций1.
Принимая в целом теорию З. Фрейда2, его
принцип стремления к наслаждению как основной принцип
жизни, К. Бюлер вместе с тем полемизирует с ним. Он
упрекает З. Фрейда за то, что последний знает только
удовольствие-наслаждение, которое не может быть движущей
силой развития и новых приобретений. К. Бюлер считает
даваемое Фрейдом объяснение игры не согласующимся с
фактами и упрекает его в том, что его объяснение
устремляет игру в прошлую жизнь ребенка, а не к
будущему. В этом отношении он противопоставляет Грооса,
который видит большую жизненную перспективность детской
игры, Фрейду, являющемуся теоретиком репродуктивности
(см.: К. Buhler, 1933, с. 206).
Для объяснения игры К. Бюлер вводит понятие
функционального удовольствия. Это понятие получает свою
определенность при отграничении его, с одной стороны, от
удовольствия-наслаждения, с другой - от радости,
связанной с предвосхищением результата
деятельности.
Критически оценивая теорию избытка сил Г. Спенсера,
К. Бюлер пишет: <Нет, природа следовала прямым путем,
ей нужно было для механизма дрессировки излишек,
расточительное богатство деятельностей, движений тела,
особенно у молодых животных, которые должны
подготовиться и упражняться для серьезной жизни, и с
этой целью она наделила самую деятельность
удовольствием, она создала механизм удовольствия от
функционирования. Деятельность как таковая, соразмерное,
гладкое, без трений, функционирование органов тела
независимо от всякого результата, достигаемого
деятельностью, обратилась в источник радости. Вместе с
тем был приобретен двигатель неустанных проб и
ошибок> (1924,с. 504-505).
К. Бюлер считает, что функциональное удовольствие
могло появиться впервые на ступенях возникновения
навыков и как биологический механизм игры стало
жизненным фактором первого разряда. Исходя из этого К.
Бюлер дает свое определение игры: <Деятельность,
которая снабжена функциональным удовольствием и
непосредственно им или ради него поддерживается, мы
назовем игрой, независимо от того, что она кроме того
делает и в какой целесообразной связи стоит> (там же,
с. 508).
Так как в концепции К. Бюлера центральным моментом
игры является функциональное удовольствие, прежде всего
необходимо оценить его действительное значение.
Допустим, что К. Бюлер прав и что действительно
существует удовольствие от деятельности как таковой.
Такое функциональное удовольствие выступает как мотив,
т. е. как то, ради чего производится деятельность, и
одновременно как внутренний механизм, поддерживающий ее
повторение. Дрессировка предполагает повторение в целях
закрепления таких новых форм поведения (навыки), которые
необходимы для лучшего приспособления к изменяющимся
условиям жизни. Функциональное удовольствие и есть
механизм, лежащий в основе вызова и повторения
определенных движений. Такое повторение и приводит и
конце концов к закреплению этих повторяемых форм
поведения.
Может ли, однако, функциональное удовольствие лежать
в основе отбора форм поведения? Примем и второе
положение К. Бюлера, что для отбора форм поведения
необходим их излишек, расточительное богатство
деятельностей, движений тела, особенно у молодых
животных. Что же из этого богатства должно быть
отобрано, а затем и закреплено?
Если рассмотреть приобретение новых форм поведения
по механизму проб и ошибок, то уже само название этого
способа содержит в себе возможность отбора: успешные
действия отбираются, повторяются и закрепляются, а
ошибочные тормозятся, не повторяются, не закрепляются.
Но ведь функциональное удовольствие есть двигатель
всяких проб, в том числе и ошибочных. Следовательно,
функциональное удовольствие, в лучшем случае, должно
приводить к повторению, а следовательно, закреплению
любых деятельностей, любых движений. Экспериментальные
исследования научения, проведенные американскими
психологами, данные по образованию условных рефлексов
школы И. П. Павлова, наконец, практический опыт
дрессировки говорят о том, что в формировании новых
приспособлений решающее значение имеет отбор, а этот
последний связан с подкреплением, т. е. с
удовлетворением потребности.
Таким образом, подкрепление потребности является
решающим для отбора тех деятельностей, которые могут
приводить к ее удовлетворению. Функциональное же
удовольствие вызывает, и подкрепляет движение само по
себе, безотносительно к его. приспособительной функции.
К. Бюлер упрекал З. Фрейда в том, что он является
теоретиком репродуктивности, но сам К. Бюлер, вводя
удовольствие от функционирования, не выходит за пределы
репродуктивности, а еще более ее утверждает.
На недостаточность теории К. Бюлера указывал К.
Коффка:
<Новую точку зрения предлагает Бюлер. Он
утверждает, что всякая деятельность сама по себе,
независимо от своего результата, приносит удовольствие.
Я должен добавить - успешная деятельность, т. е. такая
деятельность, которая протекает правильно, согласно
моему желанию, приносит удовольствие независимо от того,
радостна или нет достигнутая цель. С такими примерами мы
уже встречались: я напомню Султана в опыте с двойной
палкой и его радость при первых осмысленных
действиях3. Эту "радость" от функции Бюлер
рассматривает как стимул к полной отдаче себя игровой
деятельности. Я усматриваю в этом важный сдвиг, который
нужно оформить, конечно, в теорию, потому что переход от
удовольствия к деятельности отнюдь не легко поддается
пониманию. Но совершенно ясно, что удовольствие от
собственного действия служит побуждением к новым
действиям> (1934, с. 235).
Критические замечания К. Коффки справедливы, но
недостаточны. Во-первых, успешность деятельности
понимается им субъективно; во-вторых, удовольствие от
собственного действия может служить побуждением не к
новым действиям, а к повторению старых.
Таким образом, допущение К. Бюлера, что
функциональное удовольствие - это сила, приводящая на
стадии дрессуры к новым приспособлениям, является
неоправданным. Не оправданно и допущение К. Бюлера, что
игра является всеобщей формой дрессуры. Дрессура тем
отличается от упражнения, что предполагает отбор и
формирование новых приспособлений, в то время как
упражнение предполагает повторение и совершенствование
уже отобранного. Так как игра, по определению К. Бюлера,
независима от всякого результата и, следовательно, не
связана с реальным приспособлением, она не может
содержать в себе отбора приспособлений, подлежащих
последующему упражнению.
Наше рассмотрение теории К. Бюлера было бы неполным,
если бы мы не упомянули вторую сторону игры, указываемую
К. Бюлером. Кроме функционального удовольствия он
отмечает управляющий игрой принцип формы, или стремление
к совершенной форме. Формулируя этот второй принцип, К.
Бюлер ссылается на работы Ш. Бюлер, Г. Гетцер и других
психологов венской школы. Наиболее полно этот принцип
представлен в работах Ш. Бюлер.
Ш. Бюлер, указывая, что К. Бюлер дополняет теорию К.
Грооса двумя положениями (специфическое функциональное
удовольствие и существенность формального успеха);
уточняет свою мысль и говорит, что формирование, которое
представляет собой овладение и усовершенствование,
приносит с собой удовольствие, и функциональное
удовольствие надо понимать как связанное не с
повторением как таковым, а с прогрессирующим с каждым
повторением формированием и усовершенствованием
движения. Отсюда Ш. Бюлер дает определение игры как
деятельности с направленностью на удовольствие от
усовершенствования (Ch. Buhler, 1931, с. 56). При таком
понимании игры закономерно, что Ш. Бюлер считает чистыми
играми функциональные, манипулятивные игры самых
маленьких детей.
Что нового вносит это положение об изначальном
стремлении к усовершенствованию, с которым якобы связано
функциональное удовольствие? Оно не разрешает, а еще
больше запутывает вопрос. Оторвав формальные достижения
упражнений от материального успеха деятельности, К.
Бюлер, а за ним и Ш. Бюлер, вводя понятие изначального
стремления к совершенной форме, не указали, каковы те
критерии совершенствования, которыми пользуется животное
или ребенок, переходя от одного повторения к другому.
Таких критериев, конечно, нет и не может быть там, где
нет образца и отношения к нему как к образцу. Если у
Грооса давалось телеологическое объяснение игры в целом,
то К. и Ш. Бюлер доводят этот телеологизм до своего
логического конца, усматривая внутреннюю цель в каждом
отдельном повторении. Пытаясь дополнить и исправить
теорию Грооса анализом субъективных моментов игры, К.
Бюлер фактически лишь углубил телеологизм
Грооса.
Теория К. Бюлера не оставляет места для
естественнонаучного объяснения игры, для понимания игры
как деятельности животного, связывающей его с
действительностью, попытки которого хотя и в минимальном
виде, но содержались у Г. Спенсера и отчасти у К.
Грооса. Телеология окончательно вытесняет биологию в
объяснении игры.
До появления работы Ф. Бойтендайка (F. Buytendijk,
1933) теория К. Грооса оставалась господствующей. Ф.
Бойтендайк представил новую, оригинальную попытку
создания общей теории игры.
Характеризуя отношение теории Бойтендайка к теории
Грооса, Клапаред (Е. Klaparede, 1934) писал, что
концепция подготовительного значения игры преодолена
Бойтендайком в его работе, посвященной природе и
значению игры, богатой идеями (более богатой идеями, чем
наблюдениями) и иллюстрированной очень красивыми
фотографиями играющих детей и животных.
Укажем прежде всего два главных возражения
Бойтендайка против теории предупражнения К. Грооса.
Во-первых, Бойтендайк утверждает, что нет никаких
доказательств того, что животное, которое никогда не
играло, обладает менее совершенными инстинктами.
Упражнение, по мысли Бойтендайка, не имеет для развития
инстинктивной деятельности такого значения, какое ему
приписывают. Психомоторная деятельность, по мысли
Бойтендайка, не нуждается в том, чтобы быть
<проигранной> для готовности функционировать, как
цветок не нуждается в игре для того, чтобы
прорасти.
Таким образом, первое возражение заключается в том,
что инстинктивные формы деятельности, так же как и
нервные механизмы, лежащие в их основе, созревают
независимо от упражнения. В этом возражении Бойтендайк
выступает как сторонник теории созревания, идущего под
влиянием потенциальных внутренних сил.
Во-вторых, Бойтендайк отделяет собственно упражнение
отигры, указывая, что такие подготовительные упражнения
существуют, но когда они являются таковыми, то не
являются игрой. Для доказательства этого положения Ф.
Бойтендайк приводит ряд примеров.
Когда ребенок учится ходить или бегать, то эта
ходьба является хотя и несовершенной, но реальной.
Совсем другое, когда ребенок, умеющий ходить, играет в
ходьбу. Когда маленький лисенок или другое животное
выходит со своими родителями на охоту, чтобы упражняться
в этом, то деятельность не носит игрового характера и
совершенно отлична от игр в охоту, преследование и т. п.
этих же животных, В первом случае животное убивает свою
жертву, в другом - ведет себя совершенно безобидным
образом. Попытку отличить упражнение в будущей серьезной
деятельности от игры, которую делает Бойтендайк, следует
признать заслуживающей внимания.
Свою теорию игры Бойтендайк строит исходя из
принципов, противоположных положениям К. Грооса. Если
для К. Грооса игра объясняет значение детства, то для
Бойтендайка, наоборот, детство объясняет игру: существо
играет потому, что оно еще молодо.
Особенности игры Бойтендайк выводит и связывает,
во-первых, с особенностями динамики поведения в детстве,
во-вторых, с особенностями отношений данного вида
животных с условиями его жизни, в-третьих, с основными
жизненными влечениями.
Анализируя особенности динамики поведения,
характерные для периода детства, Бойтендайк сводит ее к
четырем основным чертам:
а) ненаправленность (Unberichtetheit)
движений;
б) двигательная импульсивность (Bewegungstrang),
заключающаяся в том, что ребенок, как и молодое
животное, постоянно находится в движении, являющемся
эффектом спонтанной импульсивности, имевшей внутренние
источники. Из этой импульсивности вырастает характерное
для детского поведения непостоянство;
в) <патическое> отношение к действительности
(pathischeEinstellung). Под <патическим>
Бойтендайк разумеет отношение, противоположное
гностическому и которое может быть характеризовано как
непосредственно аффективная связь с окружающим миром,
возникающая как реакция на новизну картины мира,
открывающегося перед молодым животным или ребенком. С
<патическим> отношением Бойтендайк связывает
рассеянность, внушаемость, тенденцию к имитации и
наивность, характеризующие детскость;
г) наконец, динамика поведения в детстве по
отношению к среде характеризуется робостью,
боязливостью, застенчивостью (Schuchternheit). Это не
страх, ибо, наоборот, дети бесстрашны, а особое
амбивалентное отношение, заключающееся в движении к вещи
и от нее, в наступлении и отступлении. Такое
амбивалентное отношение длится до тех пор, пока не
возникнет единство организма и среды.
Все эти черты - ненаправленность, двигательная
импульсивность, патическое отношение к действительности
и робость - при известных условиях приводят молодое
животное и ребенка к игре.
Однако сами по себе, вне определенных условий, эти
черты не характеризует игрового поведения. Для анализа
условий, при которых возникает игра, Бойтендайк проводит
анализ игр у животных. При этом он исходит из анализа
среды, в которой живет животное и к которой оно должно
приспособиться.
По мысли Бойтендайка, в зависимости от характера
условий жизни высших животных млекопитающих можно
разделить на две большие группы: травоядных и
плотоядных. Последние являются природными охотниками. У
этих последних игра имеет особенно большое
распространение. Травоядные млекопитающие играют очень
мало или вовсе не играют. Отличительной чертой
взаимосвязи животных-охотников со средой является их
установка на оформленные физические объекты, четко
дифференцируемые в поле охоты. Исключение из травоядных
представляют обезьяны, которые в противоположность
другим травоядным живут в дифференцированной и
разнообразной среде. С животными-охотниками они имеют то
общее, что способом добывания ими пищи является
схватывание предварительно выделенных предметов.
<Охотников> и обезьян Бойтендайк называет
животными, <сближающимися с вещами>
(Ding-Annaherungstiere).
Анализ распространенности игры среди млекопитающих
приводит Бойтендайка к выводу, что играющими животными
являются именно эти <сближающиеся с вещами>
животные. Результаты этого анализа приводят Бойтендайка
к первому отграничению игры от других деятельностей:
<Игра есть всегда игра с чем-либо>. Отсюда он
делает вывод, что так называемые двигательные игры
животных (Гроос) в большинстве случаев не игры.
Рассматривая вопрос об отношении, с одной стороны,
удовольствия и игры, с другой - двигательной
импульсивности и игры, Бойтендайк подчеркивает,
во-первых, что нет никаких оснований все
сопровождающиеся удовольствием действия называть игрой,
во-вторых, движение - еще не игра. Игра есть всегда игра
с чем-либо, а не только сопровождающееся удовольствием
движение. Однако, заявляет Бойтендайк, только такие
вещи, которые тоже <играют> с играющим, могут быть
предметами игры. Именно поэтому мяч - один из
излюбленных предметов игры.
Бойтендайк критикует представления об игре как
проявлении инстинктов и считает, что в основе игры лежат
не отдельные инстинкты, а более общие влечения. В этом
вопросе большое влияние на Бойтендайка оказала общая
теория влечений 3. Фрейда. Вслед за З. Фрейдом он
указывает на три исходных влечения, приводящих к
игре:
а) влечение к освобождению (Befreiungstrieb), в
котором выражается стремление живого существа к снятию
исходящих от среды препятствий, сковывающих свободу.
Игра удовлетворяет этой тенденции к индивидуальной
автономии, которая, по мнению Бойтендайка, имеет место
уже у новорожденного;
б) влечение к слиянию, к общности с окружающим
(Verein-igungstrieb). Это влечение противоположно
первому.
Вместе обе эти тенденции выражают глубокую
амбивалентность игры;
в) наконец, это тенденция к повторению
(Wiederholungstrieb), которую Бойтендайк рассматривает в
связи с динамикой напряжения - разрешения, столь
существенной для игры.
По мысли Бойтендайка, игра возникает при
столкновении указанных первоначальных влечений с вещами,
являющимися частично знакомыми благодаря особенностям
динамики молодого животного.
По ходу развития своих мыслей Бойтендайк делает ряд
частных замечаний, которые представляют интерес и должны
быть приняты во внимание при рассмотрении его
теоретической концепции. Наиболее интересна его мысль о
том, что играют только с такими предметами, которые сами
<играют> с играющим. Бойтендайк указывает, что
хорошо знакомые предметы так же не подходят для игры,
как и совершенно незнакомые. Игровой предмет должен быть
частично знакомым и вместе с тем обладать неизвестными
возможностями. В животном мире это возможности главным
образом моторного характера. Они обнаруживаются
благодаря пробовательным движениям, и когда последние
приводят к успеху, то создаются условия для
игры.
Своеобразное отношение между знакомостью и
незнакомостью в игровом предмете создает то, что
Бойтендайк называет образом или образностью предмета. Он
подчеркивает, что и животные и человек играют только с
образами. Предмет только тогда может быть игровым
объектом, когда он содержит возможность образности.
Сфера игры - это сфера образов, и в связи с этим сфера
возможностей и фантазии. Поэтому, уточняя свое
определение игрового предмета, Бойтендайк указывает, что
играют только с образами, которые сами играют с
играющим. Сфера игры - это сфера образов, возможностей,
непосредственно аффективного (Pathischen) и
<гностически-нейтрального>, частично незнакомого и
жизненной фантазии. При переходе от игры к реальности
предмет теряет свою образность и свое символическое
значение.
Конечно, представление, что у животных имеет место
образное фантазирование, является данью
антропоморфизму.
Книга Бойтендайка, его теория игры, не прошла
незамеченной. Из всех откликов, которые были на эту
книгу, мы остановимся только на двух.
К. Гроос, против теории которого в известном смысле
направлена работа Бойтендайка, посвятил ей статью (К.
Groos, 1934). Он вынужден отметить прежде всего
богатство мыслей, содержащихся в книге. Однако К. Гроос
не соглашается с некоторыми основными положениями
Бойтендайка. К. Гроос не согласен с тем, что основными
признаками игры являются ненаправленность и стремление к
движению. Понятие ненаправленности, по мнению Грооса,
очень многозначно и может претендовать на всеобщее
значение для понимания смысла игры только в том случае,
если будет дополнено возможной направленностью на цель,
лежащую вне сферы самой игры. Стремление к движению тоже
может быть принято как всеобщий признак, если к нему
добавить и интенцию к движению, а не только реально
производимые движения.
Не согласен К. Гроос и со сведением Бойтендайком
всех конкретных форм игр животных, в которых
обнаруживаются различные инстинкты, к двум основным
побуждениям (влечение к освобождению и влечение к
слиянию). Естественно, что К. Гроос не согласен со всеми
возражениями против теории предупражнения и показывает
неубедительность доводов Бойтендайка на примере моторных
игр, которые, по Бойтендайку, не имеют упражняющего
значения.
Соглашается К. Гроос в принципе с тем, что
<образность> предмета является существенным
признаком игры и что игра - это сфера возможностей к
фантазии, хотя и возражает против чрезмерного
противопоставления образа и вещи.
Довольно большую статью, в которой не только дана
критика концепции Бойтендайка, но и развиты собственные
взгляды, опубликовал Э. Клапаред
(1934).
Возражения Э. Клапареда сводятся к
следующему:
а) особенности динамики молодого организма не могут
быть основанием игры по следующим обстоятельствам:
во-первых, потому, что они свойственны не только
детенышам тех животных, которые играют, но и детенышам
тех животных, которые не играют; во-вторых, потому, что
динамика проявляется не только в играх, но и в тех
формах поведения, которые Бойтендайк не относит к играм
(например, в прыжках, танцах, спорте); в-третьих, игры
есть у взрослых, хотя по самому определению им не
свойственна такая динамика; наконец, наиболее открыто
эти особенности проявляются в таких деятельностях, как
забавы, бездельничанье, шутливое поведение и игры совсем
маленьких, которые, по определению Бойтендайка, не есть
игры в собственном смысле слова;
б) Бойтендайк чрезмерно ограничивает понятие игры.
Хороводы, кувырканья, которым предаются дети на лугу, не
относятся им к играм, хотя как раз для этих
деятельностей характерны указываемые им черты детской
динамики (беспорядочность, бесцельность, ритмичность,
повторяемость). Однако, по Бойтендайку, это не игры, так
как в них нет деятельности с какими-либо вещами;
в) неудачным является термин <образ> для
обозначения фиктивного или символического значения,
которое играющий вносит в предмет своей игры.
Э. Клапаред считает, что работа Бойтендайка является
более ценной в своей критической части, чем в
конструктивной, и из нее явствует, что мы не обладаем
еще законченной теорией игры. Бойтендайк не дает
удовлетворительного ответа на вопрос о природе феномена
игры потому, что избирает неправильный путь - путь
характеристики внешней формы поведения.
По мысли Клапареда, суть игры не во внешней форме
поведения, которое может быть совершенно одинаковым и в
игре и не в игре, а во внутреннем отношении субъекта к
реальности. Самым существенным признаком игры Клапаред
считает фикцию. Реальное поведение трансформируется в
игровое под влиянием фикции.
Рассмотрим теперь выдвигаемую Бойтендайком концепцию
по существу и постараемся отделить в ней важное от
спорного. При анализе взглядов Бойтендайка отчетливо
видно влияние, которое оказал на него З. Фрейд своей
теорией влечений. Игра, по Бойтендайку, является
выражением жизни влечений в специфических условиях,
характерных для периода детства. Бойтендайк подчеркивает
это в подзаголовке своей книги:
<Игры человека и животных как форма проявления
жизненных влечений>. (Нет ничего удивительного в том,
что Э. Клапаред не обратил внимания на эту сердцевину
теории игры Бойтендайка. Это произошло потому, что
Клапареду также не чужды воззрения З. Фрейда.)
Характеристику основных влечений, проявляющихся в
игре, Бойтендайк заимствует из работ Фрейда и переносит
их на животных. Для этого есть достаточно оснований, так
как, по Фрейду, изначальные влечения присущи даже
одноклеточным организмам. Однако это положение
неубедительно, так как влечения свойственны не только
молодому организму, но и выросшим особям. И поэтому, так
же как и особенности динамики молодого организма, они не
могут определять игру, приводить к игровой
деятельности.
Если перевести несколько туманный и
мистифицированный язык Бойтендайка на более простой, то
окажется, что игра в своей исходной форме есть не что
иное, как проявление ориентировочной деятельности.
Положение Бойтендайка о том, что играют только с вещами,
которые <играют> с самим играющим, может быть
понято так: играют только с предметами, которые не
только вызывают ориентировочную реакцию, но и содержат
достаточно элементов возможной новизны для поддержания
ориентировочной деятельности. Существенной в этой связи
является мысль Бойтендайка о том, что наибольшее
распространение игра имеет у тех животных, у которых
захват дифференцированных предметов является основным
способом добывания пищи. Но это как раз и есть те группы
животных, у которых в связи с усложнением условий их
жизни ориентировочная деятельность особенно
развита.
Таким образом, если быть последовательными, то надо
признать, что основные жизненные влечения, на которые
указывает Ф. Бойтендайк как на лежащие в основе игры,
присущи не только плотоядным животным и обезьянам, но и
другим животным.
Нет никаких сомнений также и в том, что особенности
динамики молодого организма свойственны не только тем
животным, у которых есть игра, а и всем другим (в такой
же мере цыплятам и телятам, как и котятам, щенятам и
тигрятам). Отсюда с неизбежностью следует вывод, что не
основные жизненные влечения и не особые черты динамики
молодых организмов являются определяющими для игры. И те
и другие могут существовать и действовать вместе, а игры
может и не быть.
В таком случае остается только допустить, что в
основе игры лежит особая <пробовательная> реакция
на предмет или, как сказали бы мы, ориентировочная
реакция на новое в окружающих молодое животное условиях,
а так как для молодого животного вначале все является
новым, то просто ориентировочный рефлекс.
Есть все основания считать, что между степенью
фиксированности и стереотипности инстинктивных форм
поведения и уровнем развития ориентировочных реакций
имеет место обратно пропорциональная зависимость: чем
более фиксированы к моменту рождения стереотипные
инстинктивные формы поведения, связанные с
удовлетворением основных потребностей животного, тем
менее проявляются ориентировочные реакции, и наоборот,
чем меньше фиксированы к моменту рождения стереотипные
формы инстинктивного поведения, тем сильнее проявления
ориентировочных реакций.
Такое соотношение закономерно возникло в ходе
филогенетического развития животных. Оно определялось
степенью усложнения и изменчивости условий, к которым
должно приспособиться животное. Наоборот, между степенью
сложности и изменчивостью условий, с одной стороны, и
степенью развития ориентировочных реакций, с другой,
имеется прямая зависимость. Вот почему <охотники>
и обезьяны являются животными с ярко выраженными и
развитыми ориентировочными реакциями, а в детстве -
животными <играющими>.
Правильнее было бы даже говорить, как на это
справедливо указал П. Я. Гальперин, об
<ориентировочной деятельности>.
<Ориентировочный рефлекс, - пишет П. Я. Гальперин, -
это система физиологических компонентов ориентировки;
поворот на новый раздражитель и настройка органов чувств
на лучшее его восприятие; к этому можно добавить
разнообразные вегетативные изменения организма, которые
содействуют этому рефлексу или его сопровождают. Словом,
ориентировочный рефлекс - это чисто физиологический
процесс.
Другое дело - ориентировочно-исследовательская
деятельность, исследование обстановки, то, что Павлов
называл "рефлекс что такое". Эта исследовательская
деятельность во внешней среде лежит уже за границами
физиологии. По существу,
ориентировочно-исследовательская деятельность совпадает
с тем, что мы называем просто ориентировочной
деятельностью. Но прибавление "исследования" к
"ориентировке" (что нисколько не мешает в опытах
Павлова) для нас становится уже помехой, потому что
ориентировка не ограничивается исследованием,
познавательной деятельностью, а исследовательская
деятельность может вырастать в самостоятельную
деятельность, которая сама нуждается в
ориентировке.
Даже у животных ориентировка не ограничивается
исследованием ситуации; за ним следуют оценка ее
различных объектов (по их значению для актуальных
потребностей животного), выяснение путем возможного
движения, примеривание своих действий к намеченным
объектам и, наконец, управление исполнением этих
действий. Все это входит в ориентировочную деятельность,
но выходит за границы исследования в собственном смысле
слова> (1976, с. 90-91).
Итак,
созданная Бойтендайком теория игры содержит в себе
противоречия. Как показывает анализ, совершенно
достаточно появления на определенной ступени развития
животных ориентировочной деятельности, чтобы объяснить
возникновение игры и все ее феномены, так подробно
описанные Бойтендайком. То, что для Бойтендайка являлось
только одним из условий для проявления витальных
влечений, в действительности составляет основание для
построения общей теории игры животных.
Нельзя согласиться с Бойтендайком и в том, что в
основе игры с предметом всегда лежит образ или
образность предмета В действительности, по крайней
мере в начальных формах игры, вещь, с которой играет
животное, не может представлять никакого другого
предмета по той простой причине,что животное еще не
вступило в реальное соприкосновение с теми предметами,
которые будут служить удовлетворению его основных
потребностей в зрелом возрасте. Ни клубок ниток, ни мяч,
ни шуршащая и двигающаяся бумажка не могут служить для
котенка образами мыши просто потому, что с последней
молодое животное еще не имело дела. Для только
начинающего свою жизнь животного все ново. Новое
становится знакомым только в результате индивидуального
опыта.
Правильными являются мысли Бойтендайка об
ограничении игры: исключение из круга игровых явлений
простых повторных движений, свойственных самым ранним
периодам развития ребенка и некоторых животных. Поэтому
ряд повторных движений, которые, по Ш. Бюлер, есть игры,
так как они якобы сопровождаются функциональным
удовольствием, в действительности играми не являются.
Положение Бойтендайк что играют только с предметами,
должно быть понято в том смысле, что игра есть поведение
и, следовательно, известное отношение к среде, к
предметным условиям существования.
Ф. Бойтендайк возражает против предупражняющей
функции игры, как она представлена у К. Грооса. И
действительно, упражнение возможно только по отношению к
чему-то ум возникшему в поведении. Вместе с тем он
высоко ставит развивающее значение игры, и это верно.
Игра не упражнение, а развитие. В ней появляется новое,
она путь к установлению новых форм организации
поведения, необходимых в связи усложнением условий
жизни. Здесь мысль Грооса о значении игры обновляется и
углубляется.
Наконец, необходимо отметить, что после Фрейда
тенденции <глубинной> психологии, т. е.
психологии, пытающейся ввести все особенности поведения
и все высшие проявления динамики первичных биологических
влечений, начала проявляться все резче. К. Бюлер, а за
ним и Ф. Бойтендайк - типичные представители такой
<глубинной> психологии.
Парадоксальным является, что, принимая необходимость
развития во всем, <глубинные> психологи делают
исключение для влечений, которые не имеют истории,
оставаясь всегда одними и теми же. По такой логике, как
бы ни изменялось поведение при переходе от животных к
человеку, от примитивных форм до высших проявлений
человеческого творческого гения, оно всегда остается
одним и тем же проявлением первичных, неизменных, в
конце концов, непознаваемых влечений.
Нельзя не согласиться в связи с этим с замечанием А.
Н. Леонтьева, который пишет: <Натуралистический
подход не только приводит к невозможности научно
объяснить действительную специфику деятельности человека
и его сознания, но ретроспективно подкрепляет ложные
представления и в биологии. Возвращение к миру животных
от поведения человека, особенности которого выступают
при этом подходе как принципиально нераскрываемые,
неизбежно закрепляет и в биологии идею существования
непознаваемого начала. Такой подход поддерживает в
теории эволюции - теперь как бы сверху - метафизические,
идеалистические концепции, постулирующие то таинственное
-"инстинктивное" движение отростков нейронов или
существование энтелехии, то универсальную тенденцию к
"хорошей форме" или глубинные, извечно действующие
влечения и т. п.> (1965,с. 341).
Мы так подробно остановились на теории игры
Бойтендайка по двум основаниям: во-первых, потому, что в
работе Бойтендайка причудливо сплелись ложные
метафизические и идеалистические представления с верными
замечаниями и положениями и выделение этих последних
представлялось важным; во-вторых, потому, что теория
игры Бойтендайка является самой значительной общей
теорией игры, вершиной западноевропейской мысли в этом
вопросе.
Представляется, что эта теория не была достаточно
оценена. Мысль Бойтендайка о том, что играют только с
предметами, и только с такими предметами, которые
являются частично знакомыми, не стала задачей
исследования, и из нее не были сделаны необходимые
выводы. Конечно, в этом повинен и сам Бойтендайк,
выдвинувший на первый план изначальные влечения и
особенности динамики молодого организма, но дело научной
критики заключается не только в негативной оценке, но и
в выявлении того, что должно быть принято во внимание
при дальнейшей разработке проблемы.
После Бойтендайка наступил кризис в создании общей
теории игры, приведший, в конце концов, к отрицанию
самой возможности создания такой теории.
Дж. Колларитс (J. Kollarits, 1940) в своей
критической статье указывал на то, что, несмотря на
работы Клапареда, Грооса, Бойтендайка и других авторов,
все еще нет единства в понимании природы игры, и это
происходит прежде всего потому, что психологи в один и
тот же термин вкладывают различное содержание. Автор
рассматривает самые разнообразные критерии игры
(упражнение, удовольствие, отдых, освобождение, общность
с пространством, повторение, юношескую динамику, фикцию,
т. е. основные признаки, выдвигавшиеся Гроосом,
Бойтендайком, Клапаредом) и показывает, что они,
во-первых, встречаются не во всех играх и, во-вторых,
встречаются и в неигровых деятельностях. В результате он
приходит к заключению, что точное выделение игры
принципиально невозможно. Просто нет такой особой
деятельности, и то, что называют игрой, есть не что
иное, как та же деятельность взрослого существа данного
вида и пола, но только ограниченная определенным этапом
развития инстинктов, психической структуры, анатомии
нервной системы, мускулов, внутренних органов и, в
особенности, желез внутренней секреции. (Автор не
замечает, что сам предлагает определенную теорию игры.
Другое дело, насколько она верна. Нам представляется,
что она близка взглядам В. Штерна, считавшего игру
<зарей серьезного инстинкта>.)
Еще резче негативная позиция в отношении игры как
особой деятельности выражена в статье X. Шлосберг (Н.
Schlosberg, 1947). Автор, яркий представитель
американского бихевиоризма, критикуя различные теории
игры, приходит к выводу, что категория игровой
деятельности настолько туманна, что является почти
бесполезной для современной психологии.
Таковы, в общем, довольно неутешительные, итоги
полувековых попыток создать общую теорию игры. Это
отнюдь не означает, что игры как особой формы поведения,
характерной для периода детства, не существует; это
означает только, что в пределах тех биологических и
психологических концепций, из которых исходили авторы
теорий игры, такая теория не могла быть создана.
Если проанализировать признаки, по которым игра
выделялась из других видов поведения, то общий подход к
их выделению можно назвать феноменологическим, т. е.
обращающим внимание на внешние явления, сопровождающие
иногда и этот вид поведения, но не вскрывающим его
объективной сущности. В этом мы видим основной
недостаток подхода к исследованию игры, приведшего к
отрицательным выводам.
Кроме того, характерным для этих теорий было
отождествление хода психического развития ребенка, а тем
самым и его игры с развитием детенышей животных и их
игр. А такая общая теория игры, охватывающая игру
детенышей животных и игру ребенка, ввиду глубокого
качественного различия в их психическом развитии вообще
не может быть создана. Это не значит, однако, что не
могут быть созданы две отдельные теории: теория игры
животных и теория игры ребенка. Здесь уместно высказать
некоторые соображения по поводу психологической природы
игры молодых животных, которые возникли в ходе анализа
имеющихся у нас материалов. Может быть, эти
предположения будут приняты во внимание создателями
такой теории. Кроме того, они важны и для наших целей,
так как могут помочь выявлению специфических
особенностей игры детей.
Игра может быть и фактически является предметом
изучения различных наук, например биологии, физиологии и
т. д. Является она и предметом изучения психологии, и
прежде всего той ее отрасли, которая занимается
проблемами психи.ческого развития. Психолога,
исследующего эти проблемы, игра интересует прежде всего
как деятельность, в которой осуществляется особый тип
психической регуляции и управления поведением.
Несомненным является, что игра как особая форма
поведения возникает лишь на определенной стадии эволюции
животного мира и ее появление связано с возникновением
детства как особого периода индивидуального развития
особи. Гроос и особенно Бойтендайк правильно
подчеркивают этот эволюционный аспект возникновения
игры.
Примем в качестве исходных некоторые положения
Бойтендайка. Примем, что играют только детеныши
плотоядных млекопитающих (хищников) и обезьян; примем
также, что игра является не отправлением организма, а
формой поведения, т. е. деятельностью с вещами, и притом
с вещами, обладающими элементами новизны. Для того чтобы
установить, какой биологический смысл может иметь
деятельность с такими предметами у детенышей этих видов
животных, выясним, на каком уровне находится психическая
регуляция поведения взрослых особей.
По А. Н. Леонтьеву (1965), животные этих видов
находятся на различных стадиях развития перцептивной
психики, а высшие виды - на стадии интеллекта.
Психическое управление поведением на стадии перцептивной
психики заключается в том, что животное выделяет в
окружающей его действительности условия, в которых
объективно дан предмет, непосредственно побуждающий его
деятельность и могущий удовлетворять биологическую
потребность, а на стадии интеллекта выделяет и отношения
между вещами, составляющими условия осуществления
деятельности. Характерным для организации поведения
последнего вида является возникновение в нем
подготовительных фаз.
Такие элементы деятельности, как обход препятствий,
подстерегание добычи, преследование с преодолением
встречающихся преград и обходными путями, направлены не
на самый предмет потребности, а на условия, в которых он
дан. Эти элементы поведения управляются психическим
отражением условий, их образами. Главное здесь
заключается не в том, что животное воспринимает
преграду, стоящую на пути к достижению цели, а в том,
что появляется ориентация на отношение между предметом и
другими условиями. Ориентировка приводит к тому, что в
движении, направленном на эти условия, как бы уже
усматривается путь к конечному объекту.
Как справедливо отмечает П. Я. Гальперин,
<значение опытов Келера (и всех опытов, построенных
по этому типу) заключается еще и в том, что они
показывают очень простые ситуации, которые, однако, не
решаются путем <случайных проб и ошибок> - без
ориентировки животного на существенные отношения задачи.
В них процесс ориентировки выступает как обязательное
условие успешного поведения. После этих ситуаций
становится еще ясней, что и в задачах, которые решаются
путем случайных проб, также необходима ориентировка,
хотя бы минимальная, - на отношение действия к успешному
результату>. <Ориентировка поведения на основе
образа среды и самого действия (или хотя бы его пути к
конечному объекту), - продолжает П. Я. Гальперин, -
составляет необходимое условие (постоянное, а не
единичное и случайное) успешности действия> (1966,с.
245).
Такова существенная психологическая характеристика
деятельности животных, стоящих на этой ступени
эволюционного развития.
Необходимо особо подчеркнуть, что для успешности
действия требуется не просто ориентировка, а быстрая и
точная ориентировка, доведенная до совершенства и
приобретшая почти автоматический характер. В борьбе за
существование всякое промедление или неточность
<смерти подобны>.
Можно ли представить себе, что такая организация
действий возникает в ходе индивидуального
приспособления, при осуществлении деятельностей,
непосредственно связанных с борьбой за существование?
Нет, по этому пути развитие такой организации не могло
идти. Это приводило бы очень быстро к тому, что животные
вымирали бы от голода или гибли от врагов.
Следовательно, должен был возникнуть особый период в
индивидуальной жизни животных и особая деятельность в
этот период, в которой развивалась бы и
совершенствовалась необходимая организация всякой
последующей деятельности, непосредственно направленной
на борьбу за существование и сохранение рода.
Дж. Брунер (J. Bruner, 1972) подчеркнул, что природа
детства и способы и формы воспитания эволюционируют и
подвергаются такому же естественному отбору, как и любая
другая морфологическая или поведенческая форма. Одной из
гипотез относительно эволюции приматов, пишет Брунер,
является предположение, что эта эволюция базируется на
прогрессивном отборе совершенно определенной структуры
детства. Это предположение представляется близким к
истине и относится не только к эволюции приматов, но и к
эволюции всех видов животных, обитающих в предметно
расчлененной среде, требующей приспособленности
поведения к индивидуально неповторимым условиям, в
которых может выступать предмет потребности. Именно в
силу неповторимости этих условий возникает, как это
показал П. Я. Гальперин, объективная необходимость в
психической регуляции действий, т. е. в регуляции на
основе образа ситуации, условий действия. Здесь
невозможна стереотипность, а требуется максимальная
вариативность действий.
Включение детства как особого периода жизни в общую
цепь эволюционного процесса является важным шагом на
пути понимания его природы.
Эмбриологи уже давно сделали этот шаг. В русской
науке этот шаг был сделан А. Н. Северцевым. И. И.
Шмальгаузен, развивая идеи А. Н Северцева, писал:
<Прогрессивное усложнение организации взрослого
животного сопровождается и усложнением процессов
индивидуального развития, в результате которых эта
организация создается> (1969, с. 353). Обобщая
имеющиеся в эмбриологии материалы, Шмальгаузен
подчеркивает: <Онтогенез не только результат
филогенеза, но и его основа. Онтогенез не только
удлиняется путем прибавления стадий: он весь
перестраивается в процессе эволюции; он имеет свою
историю, закономерно связанную с историей взрослого
организма и частично ее определяющую.
Филогенез нельзя рассматривать как историю лишь
взрослого организма и противополагать онтогенезу.
Филогенез и есть исторический ряд известных (отобранных)
онтогенезов> (там же, с. 351-352).
Эти важные положения относятся не только к
эмбриональному развитию морфологических форм, но и к
постэмбриональному развитию форм поведения. Характеризуя
организацию поведения животных, стоящих, по терминологии
А. Н. Леонтьева, на стадии развития перцептивной
психики, мы указывали на обязательное наличие в таком
поведении ориентировочной деятельности, которая может
проходить в различной форме - предваряя поведение или
сопровождая его.
Возникновение ориентировочной деятельности само по
себе не приводит к появлению новых форм
поведения.
П. Я. Гальперин, которому мы обязаны разработкой
теории ориентировочной деятельности, в уже цитированной
работе пишет: <Участие ориентировочной деятельности в
приспособлении животного к индивидуальным особенностям
обстановки не обязательно означает появление каких-то
новых форм поведения. Наоборот, прежде всего оно
открывает возможность гораздо более гибкого, а значит, и
широкого использования уже имеющегося двигательного
репертуара. И это чрезвычайно важное обстоятельство -
ориентировка в плане образа позволяет не создавать новые
формы поведения для крайне изменчивых индивидуальных
ситуаций, а использовать общие схемы поведения, каждый
раз приспосабливая их к индивидуальным вариантам
ситуации. И это значит также, что о наличии психической
регуляции поведения свидетельствует не появление особых,
новых форм поведения, а особая гибкость, изменчивость и
многообразие их применения> (1976,с. 117).
Мы уже указывали, что ориентировочная деятельность и
совершенное регулирование на ее основе поведения должны
сложиться до того, как животное начнет самостоятельную
борьбу за существование, т. е. в детстве. Игра и есть та
деятельность, в которой складывается и совершенствуется
управление поведением на основе ориентировочной
деятельности. Подчеркиваем: не какая-то конкретная форма
поведения - пищевого, оборонительного, сексуального, а
быстрое и точное психическое управление любой из них.
Именно поэтому в игре как бы смешаны все возможные формы
поведения в единый клубок, и именно поэтому игровые
действия носят незавершенный
характер4.
Широко развернувшиеся в последние десятилетия
исследования поведения животных в естественных условиях,
а также специальные экспериментальные исследования
привели к выделению новых видов поведения. Для нас
представляет интерес выделение специального
исследовательского поведения. Р. Хайнд, обобщая
имеющиеся материалы, считает целесообразным различать
ориентировочную реакцию, которая связана с
неподвижностью, и активное исследование, при котором
животное движется относительно обследуемого объекта или
участка. Исследовательское поведение Хайнд описывает как
поведение, которое знакомит животное с его окружением
или источником раздражения. Вместе с тем он указывает на
необходимость различать исследовательское поведение и
игру: <Хотя некоторые виды игрового поведения также
способствуют ознакомлению с предметом, исследование и
игру не следует отождествлять. Если предмет незнаком, то
исследовательское поведение может предшествовать
игровому и ослабевать по мере ознакомления с ним>
(1975, с. 377).
Различение исследовательского и игрового поведения
важно потому, что очень часто первое переходит во
второе. Таким образом, есть все основания выделять
ориентировочную реакцию, исследовательское поведение и
игру. Можно предполагать, что в этом порядке эти формы
возникали в ходе эволюции и возникают в онтогенезе
поведения молодых животных.
Такое предположение подтверждается данными об
онтогенезе форм поведения высших млекопитающих. К. Э.
Фабри (1976) на основе обобщения многочисленных
материалов относит игру как особую форму поведения
молодых животных к периоду, непосредственно
предшествующему половой зрелости.
В самом предварительном порядке мы могли бы описать
игру молодых животных как деятельность, в которой
животное, манипулируя с объектом (вещью), создает своими
движениями неповторимые и непредвидимые вариации его
положения и непрерывно действует с вещью, ориентируясь
на особенности этих быстро изменяющихся ситуаций.
Основными при>? знаками игры при таком предположении
являются быстро меняющиеся ситуации, в которых
оказывается объект после каждого действия с ним, и столь
же быстрое приспособление действий, управление ими на
основе ориентировки в особенностях каждый раз новой
ситуации.
Центральное ядро такой деятельности - ориентировка в
быстро и непрерывно меняющейся ситуации и управление на
этой основе двигательными актами. Специфической
особенностью движений в игре является их
незавершенность, отсутствие в них исполнительного звена.
Котенок царапает, но не растерзывает предмет, а щенок
кусает, но не прокусывает его. Это и создавало у
некоторых психологов иллюзию наличия в игре животных
фикции или фантазии.
Фрагментарные наблюдения над играми животных дают
некоторые основания для предположений о пути развития
игры в ходе индивидуальной жизни животных. Она
развивается от деятельности с максимально развернутой
ориентировочной частью и незаконченной, свернутой,
приторможенной исполнительной частью к деятельности с
максимально свернутой, мгновенной и точной
ориентировочной частью. Эта свернутость, мгновенность и
точность ориентации, включаясь в <серьезные>,
осуществляющие борьбу за существование деятельности, и
создает иллюзию полного отсутствия в ней психической
регуляции. Поэтому игра молодых животных есть
упражнение, но упражнение не отдельной двигательной
системы или отдельного инстинкта и вида поведения, а
упражнение в быстром и точном управлении двигательным
поведением в любых его формах, на основе образов
индивидуальных условий, в которых находится предмет, т.
е. упражнение в ориентировочной деятельности.
Выделение в поведении высших животных
ориентировочной фазы должно было сказаться на строении
их нервной системы и на последовательности созревания
различных ее частей. Мы специально не анализировали
различий в последовательности созревания отдельных
частей нервной системы при переходе от
<неиграющих> животных к <играющим>. На
существенную перестройку порядка созревания отдельных
частей нервной системы при переходе от животных к
человеку есть прямые указания. Н. М. Щелованов при
сравнительном изучении раннего онтогенеза установил, что
<в самом ходе развития движений младенца, с момента
рождения, отмечаются особенности, резко отличающие его
от детенышей животных и имеющие большое значение для
воспитания. Так, нами установлено, что у младенцев
соотношение времени развития воспринимающих органов и
движений иное, чем у животных. Уже на втором месяце у
младенца начинает функционировать кора полушарий мозга,
о чем свидетельствуют факты образования условных
рефлексов со всех воспринимающих органов, включая
зрительный и слуховой. В то же время движения
двухмесячного младенца еще крайне несовершенны.
Последовательность в развитии движений и воспринимающих
органов у большинства животных иная. Их движения или уже
организованы к моменту рождения, или оформляются прежде,
чем могут быть образованы какие-либо условные рефлексы с
высших воспринимающих органов или анализаторов, т. е.
глаза или уха. Таким образом, у младенца сначала
оформляются высшие анализаторы, зрительный и слуховой, -
вплоть до их кортикальных отделов - и только после этого
начинают развиваться движения. У большинства животных
наблюдается обратный порядок> (1935, с. 64).
Таким образом, у детенышей высших животных вся
двигательная система является к моменту рождения почти
готовой, в то время как система высших анализаторов еще
не готова. Система же высших анализаторов и есть та
система, посредством которой осуществляется
ориентировочная деятельность, формирование образов
предметов и условий, регулирующих поведение. А потому
есть достаточно оснований предполагать, что у детенышей
этих животных психическая регуляция - ориентировка
поведения - к моменту рождения не готова.
Рассогласование в развитии двигательных систем и их
психического управления сформировалось в ходе
биологической эволюции.
Детство детенышей этих видов животных протекает в
условиях, когда взрослые особи обеспечивают
удовлетворение основных потребностей и детеныши из-за
физической незрелости и несформированности психической
регуляции поведения не выполняют деятельности по
добыванию пищи.
На этой основе и возникает особая деятельность,
внутри которой происходит развитие процессов,
составляющих основу для психической регуляции поведения.
Эта деятельность и есть игра животных. Элементы новизны
в предметах, на которые указывает Бойтендайк, являются
необходимыми, так как, с одной стороны, поддерживают
ориентировочную деятельность, с другой - в ходе
манипуляций они непрерывно изменяются, требуя
психической регуляции поведения. Выделение
ориентировочных процессов на основе соответствующих
изменений среды с построением особой деятельности,
непосредственно не связанной с удовлетворением основных
потребностей, является важнейшим фактом в эволюции форм
поведения. Детство у высших животных, с этой точки
зрения, есть период формирования психической регуляции
поведения и на этой основе - ликвидации рассогласования
между сформированностью основных двигательных систем и
несформированностью высших анализаторных систем.
Деятельностью, внутри которой происходит развитие и
совершенствование психической регуляции, и является игра
как обособившаяся в существенном содержании своем
ориентировочная деятельность.
Все эти высказанные нами положения, обобщая
накопленный, но не систематизированный опыт, должны быть
проверены в специальных сравнительно-психологических
исследованиях.
Как мы уже указывали, ссылаясь на данные
исследований Н. М. Щелованова, порядок развития
двигательных и высших анализаторных систем у ребенка
является принципиально иным, чем у животных. Это дает
основание предполагать, что причины и механизмы
возникновения игры у ребенка будут существенно
иными.
Необходимо подчеркнуть, что при выведении своих
положений мы исходили из теоретического представления о
регулирующей функции психики для поведения и о
прижизненном формировании этой функции у высших
животных.
В теориях игры, которые мы излагали и анализировали,
проблема психического развития, т. е. развития
ориентирующей функции психики, вообще не ставилась.
Может быть, именно поэтому и не могла быть создана общая
психологическая теория игры.
Мы далеки от мысли, что нам удалось построить
законченную теорию игры животных. Однако мы надеемся,
что высказанные соображения натолкнут психологов,
изучающих игру животных, на новый подход. Мы согласны с
мыслью Р. Хайнда, что <открытие основ игрового
поведения, несомненно, само по себе вознаградит
исследователей за все их труды, не говоря уже о том, что
оно прольет свет на природу регуляции многих других
видов деятельности> (1975,с. 386).
2. Теории и проблемы исследования детской
игры
За исключением бихевиоризма, представители почти
всех направлений в зарубежной психологии, так или иначе,
пытались объяснить игру детей, реализуя, естественно,
при этом свои общие теоретические концепции (психоанализ
3. Фрейда, структурная теория К. Коффки, динамическая
теория личности К. Левина, теория эгоцентризма Ж.
Пиаже). Если и не все представители этих различных
направлений делали попытки создать целостную теорию
детской игры, то все так или иначе пытались
интерпретировать ее основные симптомы.
Уже в конце XIX в., еще до появления работ К.
Грооса, при описании детской игры психологи обращали
основное внимание на работу детского воображения или
фантазии.
У Дж. Селли (1901) уже выделены две основные
особенности той формы игры, которая называется ролевой и
занимает господствующее положение в дошкольном возрасте.
Это, во-первых, преобразование ребенком себя и
окружающих предметов и переход в воображаемый мир и,
во-вторых, глубокая поглощенность созданием этого
вымысла и жизнью в нем.
Дж. Селли, однако, лишь ставит вопрос о природе тех
<привлекательных мыслей>, которые ребенок
реализует в игре, и всех тех преобразований, которым он
подвергает действительность, но не дает на него
сколько-нибудь исчерпывающего ответа. Так, он пишет:
<Я, по крайней мере, думаю, что игра детей,
относительно которой так много было с уверенностью
написано, понимается лишь очень несовершенно. Является
ли она серьезным делом или скорее полусознательным
актерством, чем полусознательным действием, или же она
ни то ни другое, или и то и другое попеременно? Я
полагаю, дерзок был тот, кто решился бы сплеча ответить
на эти вопросы> (1901, с. 19).
Эти два феномена детской игры - деятельность
фантазии и поглощенность вымыслом - подчеркивались и
выделялись многими психологами, и вокруг их объяснения
сосредоточивалось внимание теоретиков игры. Так, В.
Штерн писал: <Ведь та возрастная эпоха, с которой мы
имеем дело, называется именно "возрастом игры", и
фантастическое представление уже достигает здесь такого
развития, которое далеко опережает развитие остальных
функций представления и мышления> (1922, с. 148).
<Когда видишь, - продолжает Штерн, - как всецело
ребенок поглощен содержанием рассказываемой ему сказки
или рассказываемой им самим фантастической истории, с
какой серьезностью он действует в своих играх и в какое
отчаяние приходит, если ему мешают, - то не можешь не
признать, что здесь еще существует полная или почти
полная иллюзия действительности> (курсив мой. - Д.
Э.) (там же, с.151).
В. Штерн видит объяснение этого перехода в
воображаемый мир и связанной с ним иллюзии
действительности в том, что <маленький ребенок,
который в своей беспомощности всюду натыкается на
препятствия, который так зависит от взрослых в своей
реальной деятельности, может, конечно, испытывать глухое
чувство этого давления и освобождается от него
посредством бегства в мир фантазии, где он сам господин
и повелитель, даже творец и созидатель. Но чем сильнее
иллюзия, с какою он погружается в это созданное им самим
призрачное существование, тем сильнее чувство
освобождения и тем больше радость.
Кроме того, действительность, окружающая ребенка,
тесна. Комнаты занимаемой семьею квартиры, члены семьи и
прислуга, ежедневная прогулка и игрушки - вот его мир.
Остальная широкая жизнь лишь издали бросает свое
отражение на его жизнь. Но, воспринимая это отражение в
призрачный мир своего фантазирования и игры, он
расширяет свою жизненную сферу. При этом он вводит в
свое игрушечное царство не только предметы внешнего
мира, лошадь и экипаж, железную дорогу и корабли и т.
д., но - это гораздо важнее - также и людей, роли
которых берет на себя. Эта замена собственной личности
личностью другого, хотя она предъявляет сильнейшие
требования к сознанию иллюзии, может иногда достигать
поразительной интенсивности> (1922, с.
152-153).
В этих высказываниях В. Штерна содержится
своеобразная концепция причин возникновения игры и
механизмов ее осуществления. Теснота мира, в котором
живет ребенок, и переживаемое им чувство давления -
причина тенденции к отходу от этого мира, причина
возникновения игры; фантазия и связанное с ней
переживание иллюзии - механизм ее осуществления. В.
Штерн проходит мимо им же самим высказываемой мысли о
том, что ребенок вводит в свою игру деятельность
взрослых людей и связанные с этой деятельностью
предметы. Следовательно, именно этот мир взрослых и
является для ребенка привлекательным.
Таким образом, возникает альтернатива в объяснении
игры: игра - или реакция на тесноту мира, в котором
живет ребенок, или воспроизведение деятельности
взрослых, привлекательной для ребенка.
Некоторые авторы, например К. Бюлер, возражали
против приписывания игре чрезмерной
иллюзорности.
Представление о том, что игра есть проявление
живости и беззаботности фантазии, достигающей в раннем
возрасте довольно высокого уровня развития, типично для
функциональной психологии, или психологии способностей.
Если принять эти взгляды, то оказывается, что такая
наиболее сложная способность, как воображение, которую
сами эти авторы считали специфически человеческой,
возникает и развивается значительно раньше других
относительно более элементарных способностей. Они просто
не замечали противоречия, в которое вступали со своими
же собственными взглядами в силу того, что необходимо
было как-то объяснить феномен игры, и другого объяснения
у них не было. Психология способностей и не могла дать
другого объяснения. Из всех способностей, которые были
известны психологии конца XIX - начала XX в., конечно,
ближе всего для объяснения явлений игры подходит
фантазия, или воображение.
Взгляды, согласно которым воображение достигает у
детей высокого уровня развития, критиковал Л. С.
Выготский: <До сих пор существует еще мнение, что у
ребенка воображение богаче, чем у взрослого человека.
Детство считается той порой, когда фантазия развита
наиболее, и, согласно этому взгляду, по мере развития
ребенка его воображение и сила его фантазии идут на
убыль. Это мнение сложилось потому, что целый ряд
наблюдений над деятельностью фантазии дает повод для
такого вывода.
Дети могут из всего сделать все, говорил Гете, и эта
нетребовательность, неприхотливость детской фантазии,
которая уже несвободна у взрослого человека, принималась
часто за свободу или богатство детского
воображения...
Все это взятое вместе и послужило основанием для
того, чтобы утверждать, будто фантазия в детском
возрасте работает богаче и разнообразнее, чем у зрелого
человека. Однако взгляд этот не находит себе
подтверждения при научном рассмотрении вопроса.
...Воображение у ребенка... не богаче, но беднее,
чем воображение взрослого человека; в процессе развития
ребенка развивается и воображение, достигая своей
зрелости только у взрослого человека> (1967, с.
27-28).
Если в общих теориях игры, которые мы рассматривали
в предыдущем разделе, делались попытки понять игру
исходя из особенностей молодого организма животных, то в
теориях детской игры основные феномены игрового
поведения, а тем самым и игра как форма поведения
ребенка объяснялись интенсивным развитием в период
детства воображения и его особенностями - живостью,
беззаботностью, переживанием иллюзии. Совершенно не
подвергалось анализу положение ребенка в обществе, в
системе взаимоотношений ребенка с окружающими его
взрослыми. В. Штерн был одним из первых, кто указал на
<тесноту мира>, в котором живет ребенок, как на
причину возникновения игры и на игру как форму бегства
из этого тесного мира.
На понимание природы детской игры большое влияние
оказала психоаналитическая теория 3. Фрейда. Мы говорили
уже о том влиянии, которое она оказала на К. Бюлера,
принявшего экономическую точку зрения принципа
удовольствия, провозглашенного Фрейдом, и на
Бойтендайка, положившего взгляды Фрейда об исходных
влечениях в основу своих теоретических построений. В той
или иной степени психоаналитическая теория оказала
влияние на многих психологов (Ж. Пиаже, К. Коффка, К.
Левин) и в настоящее время получила довольно широкое
распространение, вплоть до использования игры как
диагностической методики и терапевтического
средства(playtherapy).
Сам З. Фрейд нигде не излагает своей теории игры, и
создание такой теории не входит в его задачу. Он
касается вопросов игры лишь попутно, в связи со своей
попыткой проникнуть <по ту сторону принципа
удовольствия> (1925).
Как это хорошо известно, необходимость проникнуть
<по ту ----сторону принципа удовольствия> возникла
у Фрейда в связи с анализом травматического невроза.
Установив, что при травматических неврозах природа сна и
сновидений, в которых обычно выражена тенденция
исполнения желаний, нарушена и отклонена от своих целей,
Фрейд пишет: <Я предлагаю оставить темную и мрачную
тему травматического невроза и обратиться к изучению
работы психического аппарата в его наиболее ранних
нормальных формах деятельности. Я имею в виду игру
детей> (там же, с. 43).
Критически отозвавшись о разных теориях игры,
которые <пытаются разгадать мотивы игры детей, не
выставляя на первый план экономическую точку зрения, т.
е. тенденцию получения удовольствия>, Фрейд сделал
попытку разъяснить первую самостоятельно созданную игру
полуторагодовалого ребенка, которого он наблюдал
довольно продолжительное время.
<Этот славный ребенок, - пишет Фрейд, - обнаружил
беспокойную привычку забрасывать все маленькие предметы,
которые ему попадали, далеко от себя в угол комнаты, под
кровать и проч., так что разыскивание и собирание его
игрушек представляло немалую работу. При этом он
произносил с выражением заинтересованности и
удовлетворения громкое и продолжительное "о-о-о-о!",
которое, по единогласному мнению матери и наблюдателя,
было не просто междометием, но означало "прочь" (fort).
Я наконец заметил, что это игра и что ребенок все свои
игрушки употреблял только для того, чтобы играть ими,
отбрасывая их прочь. Однажды я сделал наблюдение,
которое укрепило это мое предположение. У ребенка была
деревянная катушка, которая была обвита ниткой. Ему
никогда не приходило в голову, например, тащить ее за
собой по полу, т. е. пытаться играть с ней как с
тележкой, но он бросал ее с большой ловкостью, держа за
нитку, за сетку своей кроватки, так что катушка исчезала
за ней, и произносил при этом свое многозначительное
"о-о-о-о!", вытаскивал затем катушку за нитку снова
из-за кровати и встречал ее появление радостным "тут"
(da). Это была законченная игра, исчезновение и
появление, из которых большей частью можно было
наблюдать только первый акт, который сам по себе
повторялся без устали в качестве игры, хотя большее
удовольствие безусловно связывалось со вторым
актом.
Толкование игры не представляло уже труда. Это
находилось в связи с большой культурной работой ребенка
над собой, с ограничением своих влечений (отказ от их
удовлетворения), сказавшемся в том, что ребенок не
сопротивлялся больше уходу матери. Он возмещал себе этот
отказ тем, что посредством бывших в его распоряжении
предметов сам представлял такое исчезновение и появление
как бы на сцене. Для аффективной оценки этой игры
безразлично, конечно, сам ли ребенок изобрел ее или
усвоил по чьему-либо примеру. Наш интерес должен
остановиться на другом пункте. Уход матери не может быть
для ребенка приятным или хотя бы безразличным. Как же
согласуется с принципом удовольствия то, что это
мучительное переживание ребенок повторяет в виде игры?
Может быть, на это ответят, что этот уход должен сыграть
роль залога радостного возвращения, собственной целью
игры и является это последнее. Этому противоречило бы
наблюдение, которое показывало, что первый акт, уход как
таковой, был инсценирован ради самого себя, для игры, и
даже гораздо чаще, чем вся игра в целом, доведенная до
приятного конца.
Анализ такого единичного случая не дает точного
разрешения вопроса. При беспристрастном размышлении
получается впечатление, что ребенок сделал это
переживание предметом своей игры из других мотивов. Он
был при этом пассивен, был поражен переживанием и ставит
теперь себя в активную роль, повторяя это же
переживание, несмотря на то что оно причиняет
неудовольствие, в качестве игры. Это побуждение можно
было бы приписать стремлению к овладению
(Bemachtigungstrieb), независимому от того, приятно ли
воспоминание само по себе или нет. Но можно попытаться
дать и другое толкование. Отбрасывание предмета, так что
он исчезает, может быть удовлетворением подавленного в
жизни импульса мщения матери за то, что она ушла от
ребенка, и может иметь значение упрямого непослушания:
"Да, иди прочь, мне тебя не надо, я сам отсылаю">
(1925,с.44-46).
<Также и дальнейшее наблюдение детской игры, -
продолжает Фрейд, - не разрешает нашего колебания между
двумя возможными толкованиями. Часто можно видеть, что
дети повторяют в игре все то, что в жизни производит на
них большое впечатление, что они могут при этом
отрегулировать силу впечатления и, так сказать,
сделаться господами положения. Но, с другой стороны,
достаточно ясно, что вся их игра находится под влиянием
желания, доминирующего в их возрасте, - стать взрослыми
и делать так, как это делают взрослые. Можно наблюдать
также, что неприятный характер переживаний не всегда
делает его негодным как предмет игры. Если доктор
осматривал у ребенка горло или произвел небольшую
операцию, то это страшное происшествие, наверное, станет
предметом ближайшей игры, но здесь нельзя не заметить,
что получаемое при этом удовольствие проистекает из
другого источника. В то время как ребенок переходит от
пассивности переживания к активности игры, он переносит
это неприятное, которое ему самому пришлось пережить, на
товарища по игре и мстит таким образом тому, кого этот
последний замещает.
Но из этого, во всяком случае, вытекает, что излишне
предполагать особое влечение к подражанию в качестве
мотива для игры. Напомним еще, что артистическая игра и
подражание взрослым, которые, в отличие от поведения
ребенка, рассчитаны на зрителей, доставляют им, как,
например, в трагедии, самые болезненные впечатления; и
все же может восприниматься ими как высшее наслаждение.
Мы приходим, таким образом, к убеждению, что при
господстве принципа удовольствия есть средства и пути к
тому, чтобы само по себе неприятное сделать предметом
воспоминания и психической обработки> (1925,с.
46-47).
Анализируя в дальнейшем соотношения
<вытесненного> и удовольствия, Фрейд пишет:
<Новый и удивительный факт, который мы хотим теперь
описать, состоит в том, что "навязчивое воспроизведение"
повторяет также и такие переживания из прошлого, которые
не содержат никакой возможности удовольствия, которые не
могли повлечь за собой удовлетворения даже вытесненных
прежде влечений.
Ранний расцвет инфантильной сексуальности был,
вследствие несовместимости господствовавших в этот
период желаний с реальностью и недостаточной степени
развития ребенка, обречен на гибель. Он погиб в самых
мучительных условиях и при глубоко болезненных
переживаниях. Утрата любви и неудача оставила длительное
нарушение самочувствия в качестве нарцистического рубца,
которые, по моим наблюдениям и исследованиям
Марцинавского, являются наиболее живым элементом в часто
встречающемся у невротиков чувстве малоценности.
"Сексуальное исследование", которое было ограничено
телесным развитием ребенка, не привело ни к какому
удовлетворительному результату, отсюда позднейшие
жалобы: я ничего не могу сделать, мне ничего не удается.
Нежная связь, большей частью с одним из родителей
другого пола, приводила к разочарованию, к напрасному
ожиданию удовлетворения и ревности при рождении нового
ребенка, недвусмысленно указывавшем на "неверность"
любимого отца или матери; собственная же попытка
произвести такое дитя, предпринятая с трагической
серьезностью, позорно не удавалась; уменьшение ласки,
отдаваемой теперь маленькому братцу, возрастающие
требования воспитания, строгие слова и иногда даже
наказание, все это в конце концов раскрыло в полном
объеме всю выпавшую на его долю обиду. Существует
несколько определенных типов такого переживания, которые
регулярно возвращаются после того, как приходит конец
эпохе инфантильной любви> (1925, с. 52-53).
Наконец Фрейд приходит к заключению: <На
основании таких наблюдений над работой перенесения и над
судьбой отдельных людей мы найдем в себе смелость
признать, что в психической жизни действительно имеется
тенденция к навязчивому воспроизведению, которая выходит
за пределы принципа удовольствия, и мы будем теперь
склонны свести сны травматических невротиков и
склонность ребенка в игре к этой тенденции> (1925, с.
55).
Анализ игры маленького ребенка понадобился З. Фрейду
для того, чтобы показать изначальное существование
тенденции к навязчивому воспроизведению ситуации травмы,
обнаруженному в снах взрослых, больных травматическим
неврозом, и тем самым дополнить принцип наслаждения,
лежащий в основе динамики всей психической жизни, еще
одним принципом - стремлением к прежнему исходному
состоянию, стремлением к смерти.
Итак, два основных, исходных, первичных влечения -
влечение к смерти и связанная с ним тенденция к
<навязчивому воспроизведению> и влечение к жизни,
к самосохранению, к власти, к самоутверждению - таковы,
по З. Фрейду, основные динамические силы психической
жизни, остающиеся неизменными от младенца и до
взрослого.
Подчеркнем лишь два момента в общей теории З.
Фрейда, важные для понимания его концепции детской игры.
Теория З. Фрейда является одной из наиболее законченных
концепций изначальности, а следовательно, биологической
предопределенности главных влечений, лежащих в основе
существования всего живого - от простейшего организма и
до человека. В мире животных эти изначальные влечения
проявляются непосредственно. Совсем не то в человеческом
обществе. Общество накладывает <запреты> на эти
требующие непосредственного выхода изначальные влечения.
Возникают всевозможные <обходные пути> в форме
разнообразных замещений, которые дают возможность выхода
исходным влечениям. Так как запреты на непосредственное
удовлетворение влечений возникают очень рано, чуть ли ни
с момента появления ребенка на свет, то и все
психологические механизмы, служащие для обхода
<барьеров>, даны с самого начала. Тем самым
динамика психической жизни не имеет развития. Меняется
лишь форма обхода <барьеров>. Примитивная детская
игра и высшие проявления человеческого духа - культура,
искусство, наука - есть лишь формы обхода
<барьеров>, которые ставит человеческое общество
изначальным влечениям, ищущим себе выхода. Они есть
побочный продукт борьбы изначальных влечений с
обществом. Таким образом, общество и человек, в
концепции З. Фрейда, изначально антагонистичны друг к
другу.
В нашу задачу не входит детальный критический анализ
общей теории З. Фрейда. Она неоднократно подвергалась
анализу и критике как в советской5, так и в
зарубежной литературе. Остановимся только на
непосредственно интересующей нас теории игры.
Рассмотрим прежде всего игру маленького ребенка, на
основе анализа которой З. Фрейд приходит к важным и
широким обобщениям о природе игры вообще.
При анализе игры маленького ребенка с забрасыванием
вещей и с <появлением - исчезновением> катушки с
нитками Фрейд предполагает символизацию в этой игре
травмирующей ребенка ситуации ухода матери; постоянное
символическое повторение этой ситуации. Таким образом,
даже такие ранние формы игры, как описанная, являются, с
его точки зрения, символическими. Суть такой
символизации заключается не в том, что один предмет
замещает другой, а ; в том, что
символизируется смысл всей травмирующей ситуации. Здесь
предмет, посредством которого производится действие,
безразличен, важно не то, какой предмет используется, а
то, что он то исчезает, то появляется. Все, что можно
бросить, что может исчезать, и может символизировать
исходную ситуацию. Конечно, это символизация
бессознательная.
Если продолжать мысль Фрейда, имплицитно
содержащуюся в анализе этой примитивной игры, то можно
утверждать, - что сами по себе предметы, так же как и
роли, которые в более старшем возрасте берет на себя
ребенок, безразличны - лишь бы они давали возможность
чрезвычайно субъективного символического воспроизведения
смысла ситуации. С этой точки зрения несущественно,
играет ли ребенок в доктора или пожарного, милиционера
или продавца магазина, - важно лишь то, какую
травмирующую ситуацию они воспроизводят. Самые различные
по своему предметному содержанию и сюжету игры могут
символизировать одни и те же невыносимые переживания,
вытесненные желания или влечения ребенка.
Однако факты говорят о другом. Сомнительным прежде
всего является сам факт столь ранней символизации.
Символизация предполагает обобщение ситуации, пусть
чисто аффективное, но обязательно обобщение. Наблюдения
показывают, что в столь раннем возрасте имеют место
отдельные аффективные реакции, например плач при уходе
матери. Обобщенные аффективные переживания возникают
значительно позже.
Толкование Фрейдом описанной им игры ребенка
приходится признать совершенно бездоказательным.
Подобные манипуляции наблюдаются в этом и даже в
несколько более раннем возрасте почти у всех детей,
независимо от того, живут ли они в семьях и привязаны к
матерям или с момента рождения воспитываются в детских
учреждениях, где, естественно, не может быть такой
привязанности к воспитательницам; они встречаются и в
семьях, где матери никогда не покидают своих детей, даже
на непродолжительное время, и там, где матери работают и
уход за ребенком возлагается на какого-либо другого
взрослого.
При описании этой игры З. Фрейд не указывает,
проводилась ли она только тогда, когда матери не было
дома, или и в ее присутствии; был ли во время этой игры
кто-либо из других близких ребенку взрослых; плакал ли
ребенок при каждом уходе матери и радовался ли при ее
появлении и т. п. Наконец, неизвестно, как скоро эта
игра надоела ребенку. А ведь все это существенно для
анализа поведения ребенка и его объяснения.
Такие игры легко могут быть более адекватно
объяснены и без привлечения столь <тяжелой>
аргументации. В зависимости от конкретных условий, в
которых они происходят, это или игры, вызывающие
взрослого на общение (ребенок забрасыванием вещи
вызывает взрослого на поиски этой вещи и на общение с
ним), или в других случаях, как игра с катушкой,
привязанной к ниточке, это типичная игра с
<новизной>, т. е. игра, самоподдерживающаяся
ориентировочной реакцией; в принципе эта игра построена
по тому же механизму, что и всякие другие повторенные
манипуляции - постукивание, рассматривание и т. п. То,
что вытаскивание катушки и ее появление встречалось, как
пишет Фрейд, радостным возгласом, показывает, что именно
с <новизной> связывалась у ребенка известная
положительная эмоция. Наконец, это может быть упражнение
в овладении действием бросания. Во всяком случае, по
данным исследования Р. Я. Абрамович (1946), такие
манипуляции закономерно появляются на определенном этапе
развития действий с предметами. Аналогия с уходом и
приходом матери, а посредством этого и с травматическим
неврозом абсолютно ничем не доказана.
Дело, конечно, не в описании этой конкретной игры,
которая попалась на глаза З. Фрейду. Можно предположить,
что если бы он наблюдал какую-либо другую игру, то дал
бы ей совершенно аналогичное толкование. Такое
толкование органически связано со своеобразным
пониманием Фрейдом всей жизни ребенка в период детства.
Нам кажется не случайным, что в основе и снов
травматического невротика, и детских игр, по Фрейду,
лежит одна и та же тенденция к навязчивому повторению.
Это не просто аналогия. З. Фрейд находит здесь сходство
по существу. Оно заключается в том, что ребенок с самого
своего рождения подвергается всевозможным травмирующим
воздействиям (травма рождения, травма отнятия от груди
матери, травма <неверности> любимого отца или
матери, травма рождения нового ребенка, травма
уменьшения ласки, травмы строгостей и наказаний и т.
д.).
Все эти травмы не связаны с конкретными формами
социальных отношений ребенка и окружающих его взрослых и
детей. Первоосновой здесь являются препятствия, которые
ставят взрослые на путях удовлетворения ранних форм
детской сексуальности. Таким образом, по мнению З.
Фрейда, все травмы, в конце концов, есть травмы,
наносимые детской сексуальности.
Период детства и есть период такого непрерывного
травмирования ребенка. И если у травматического
невротика условия, в которых возникла травма, навязчиво
воспроизводятся в снах, то у ребенка эта же тенденция к
навязчивому повторению приводит к играм. Продолжая эту
мысль Фрейда, можно было бы утверждать, что детство есть
период игр, потому что это период непрерывных травм, а
игра есть единственное средство овладения (путем
повторения) теми невыносимыми переживаниями, которые
несут с собой эти травмы. С точки зрения Фрейда, каждый
человек, в большей или меньшей мере, уже с детства
является потенциальным невротиком. Игра в свете этих
положений выступает как естественное терапевтическое
средство против возможных неврозов, которыми чревато
детство. Воспроизводя в игре невыносимые переживания,
ребенок овладевает ими, можно сказать, ассимилирует их;
благодаря повторению в игре они перестают быть
невыносимыми. Доводя мысль Фрейда до логического конца,
можно было бы утверждать, что, чем больше ребенок
играет, тем меньше у него шансов превратиться в ходе
своего детства в травматического невротика.
Теория игры Фрейда несостоятельна прежде всего
потому, что исходит из представления о детстве как о
периоде непрерывных травматических ситуаций, непрерывных
конфликтов, непрерывного давления, оказываемого на
ребенка со стороны общества, со стороны взрослых. Такое
ложное по существу понимание периода детства как периода
непрерывных конфликтов нашло довольно широкое
распространение. Элементы такого понимания имеются в
приводившихся уже высказываниях В. Штерна. С ним мы
встречаемся и в теории первичного аутизма ребенка и
эгоцентризма как переходной стадии от аутистического к
реалистическому мышлению, в основе которой лежит идея
вытеснения миром взрослых первичной аутистической мысли
ребенка, развивавшаяся в ранних работах
Пиаже6. С этой же концепцией мы встречаемся и
в теории <двух миров> Коффки, и в ряде других
концепций детства и игры.
Именно на основе этих взглядов З. Фрейда его прямые
последователи считали сексуальные влечения, не находящие
себе реализации и вследствие этого заторможенные и
вытесненные, первичными влечениями, лежащими в основе
психической жизни детей и их игр. Так, Г. Гуг-Гельмут,
продолжая мысли Фрейда, пишет: <Сила и цепкость, с
которой сексуальное влечение во всех своих компонентах и
формах осуществления борется со стремящимся подавить его
воспитанием, заставляет нас ожидать встретить его
проявление и в играх. И действительно, ни в одной почти
игре не отсутствует ярко выраженное сексуальное влечение
либо в непосредственной, либо в сублимированной
форме> (1926, с. 181).
Последователи фрейдизма распространили такие
толкования почти на все виды занятий детей. Так как в
игре, с их точки зрения, имеет место бессознательный
символизм, за которым лежат разнообразные формы
сексуальных влечений, то почти все предметы,
используемые ребенком в игре или в каких-либо других
занятиях, стали истолковываться как символы, служащие
реализации этих влечений. М. Клейн (М. Klein, 1932),
по-видимому по аналогии с символизмом сновидений,
считает, что некоторые предметы в игре (машины,
двигатели, огонь, свет и т. п.) имеют глубокое
символическое значение. С. Айзаакс (S. Isaacs, 1930,
1932) интерпретирует игры с машинами и двигателями,
постройки больших башен, манипулирование с материалами,
подобными пластилину, как проявления фантазии ребенка о
сексуальной связи родителей, а строительство
<маленьких домиков> и <уютных уголков> как
воплощение скрытых желаний возвращения во чрево матери,
где ребенок может быть наедине с ней и где есть
возможность не допустить соперника - отца.
М. Ловенфельд (М. Lowenfeld, 1935) принимает не
только тезис о символичности игры, но и <тенденцию к
навязчивому воспроизведению> как пригодные для
истолкования игр и занятий маленьких детей. Занятия с
такими материалами, как вода, песок, глина, любовь к
возне с грязью, истолковываются как навязчивые
символические воспроизведения интереса к телесным,
прежде всего сексуальным, функциям; строгание,
прокалывание и отрезание мягких и легко деформирующихся
материалов - как бессознательные фантазии, связанные с
кормлением и отверстиями в теле.
Таким образом, в этих интерпретациях конструирование
различных построек из кубиков, лепка из глины и
пластилина, рисование, действия с разнообразными
двигателями и машинами, строгание ножом, забивание
гвоздей молотком и т. п. рассматриваются как
символическое выражение различных форм сексуальных
влечений и <тенденции к навязчивому
воспроизведению>.
Игра при таких психоаналитических интерпретациях
теряет свою специфичность. Почему, собственно, занятия
ребенка с песком или с водой - это игры? Да,
действительно, дети любят возню с песком и водой, и это
понятно. Песок и вода - материалы с неисчерпаемыми
возможностями действий. Но достаточно предоставить
ребенку возможность заняться с этими материалами, не
показав способов действий с ними, не дав ему
соответствующих орудий и игрушек, как эти манипуляции
скоро прекратятся. Они, однако, восстанавливаются с
новой силой, если вы предложите ребенку лопатку или
совочек и снабдите его формочками, в которые он будет
насыпать песок и изготовлять из него куличи. Вскоре и
этой деятельностью ребенок пресыщается, и оказывается
необходимым предложить ему автомобиль, которым он будет
перевозить песок с одного места на другое.
Аналогичным образом обстоит дело и с действиями
строгания, отрезания, забивания молотком гвоздей. Да,
конечно, нож, молоток и гвозди являются привлекательными
для ребенка, и каждый нормальный ребенок стремится
получить их в самостоятельное пользование. Он использует
их в соответствии с теми образцами, которые дают ему
взрослые. Думать, что ребенок тянется к ним потому, что
они являются идеальными средствами реализации его
бессознательных фантазий, значит не видеть реальной
жизни ребенка в окружающем его мире.
Но если, как это думают психоаналитики, все занятия
ребенка есть бессознательные фантазии, служащие
удовлетворению сокровенных, в конце концов сексуальных
желаний, то это и означает, что они представляют себе
ребенка существом, инкапсулированным в мире своих
навязчивых изначальных, биологических влечений. Ложность
такого положения настолько очевидна, что его критика
излишня.
Работ, подобных описанным выше, очень много. Все их
невозможно перечислить. При их чтении и анализе
создается впечатление, что ребенок в качестве основного
содержания своей жизни имеет не внешний мир, а
<глубинные>, первичные биологические по своей
природе сексуальные влечения. Доказательства, которые
при этом приводятся, носят в своем большинстве характер
свободных аналогий и ассоциаций, совершенно различных у
разных авторов.
Пансексуализм Фрейда и его последователей
неоднократно подвергался критике. Уже Штерн писал:
<Психоаналитики утверждают, что скрытые мысли -
желания бессознательной сферы - обнаруживаются как в
грезах, так и в выборе роли. А именно, по Фрейду,
желания ребенка всецело эротической окраски пользуются
"ролью" только как покровом. Например, ревность мальчика
к отцу, в котором он чувствует своего соперника в любви
к матери, заставляет его самого принимать на себя роль
отца - как бы вытеснять в воображении соперника и т. п.
Основания, приводимые психоаналитиками в пользу этого
утверждения, не могут убедить беспристрастного критика;
во всяком случае, спокойная психология ребенка, не
затемняющая своих наблюдений произвольными толкованиями,
не находит в раннем детстве материала, подтверждающего
эти положения> (1922, с. 179).
Суть психоаналитических толкований игры заключается
не только в том, что в качестве изначальных, ищущих
выхода принимаются сексуальные влечения. Изначальным
является и сам механизм возникновения символической
реализации этих влечений.
Представители классического психоанализа полагают,
что сама форма игры возникает на основе тех же
механизмов, которые лежат в основе снов и неврозов
взрослых. Так, Г. Гуг-Гельмут пишет: <Вытеснение,
сдвиг, сгущение, образование символов, идентификация
дают игре ее форму> (1926, с. 177).
Психоаналитики прямо и почти без всяких ограничений
перенесли вскрытые ими механизмы динамики психической
жизни со взрослых больных (истериков, невротиков и т.
д.) на здоровых детей самого различного возраста, от
младенцев и до юношей. Даже если принять динамику
отношений между различными <инстанциями> -
<оно>, <я>, <сверх-я> и т. д. - и
механизмами вытеснения, цензуры, сгущения и т. д., то
естественно предположить, что и сами эти
<инстанции> и механизмы их взаимоотношений не даны
изначально и должны развиваться. Трудно предположить,
что у младенцев изначально существует и <оно>, и
<я>, и <сверх-я>. В самом крайнем случае
можно было бы еще предположить изначальное существование
исходных влечений, составляющих содержание того, что
Фрейд обозначает как <оно>. По Фрейду, такие
<инстанции>, как <я> и <сверх-я>,
возникают в индивидуальном опыте7.
Следовательно, если они есть результат жизни, результат
столкновения с действительностью, то не могут
существовать изначально и требуется еще показать, когда
и как они достигают того уровня развития, на котором уже
могут играть в психической жизни роль <инстанций>,
определяющих ее динамику. Но если признать за этими
<инстанциями> не изначальное существование, а
возникновение в ходе развития ребенка, то придется
коренным образом менять интерпретацию разных форм
детских игр и всю теорию детской сексуальности, так как
<инстанции> и связи между ними еще не
возникли.
Таким образом, в теории детской сексуальности и игры
содержится логическое противоречие между, с одной
стороны, признанием изначальности основных
<инстанций> психической жизни и взаимоотношений
между ними и, с другой стороны, определением некоторых
из них как возникающих под влиянием столкновения с
реальностью. Формально динамическая теория Фрейда по
существу оказывается глубоко метафизической, лишенной
принципа развития психической жизни.
В цитированных выше высказываниях З. Фрейда по
поводу игры есть одна мысль, заслуживающая особого
внимания. Это мысль о том, что игра детей находится под
влиянием желания, доминирующего в их возрасте, - стать
взрослым и делать так, как это делают взрослые (см.:
1925, с. 48). На первый взгляд может показаться, что эта
мысль находится в противоречии с общим пониманием З.
Фрейдом и его последователями игры детей. Однако это не
так.
В общем контексте взглядов З. Фрейда желание
<стать взрослым> есть не что иное, как внешнее
проявление все той же тенденции к удовлетворению
изначальных сексуальных влечений. В системе взглядов
психоаналитиков <быть взрослым> -это значит
свободно, без всяких ограничений удовлетворять свои
сексуальные влечения и без всяких преград идти к
овладению сексуальным объектом. Наиболее ярко тенденция
<быть взрослым> представлена в так называемом
комплексе Эдипа, при котором идентификация с отцом есть
путь к его устранению для овладения матерью как основным
сексуальным объектом.
Мысль о наличии в игре тенденции <быть
взрослым> не нова. Она встречается у многих
психологов. Мы указывали на наличие ее уже у Дж. Селли.
Однако у Селли, как и у многих других психологов, эта
тенденция не связывается с осуществлением первичных
сексуальных влечений.
Упоминание о желании <быть взрослым> мы
находим у Гегеля. Однако Гегель относил возникновение
этого желания к более старшему возрасту. Так, он писал:
<Поскольку ребенок от игры переходит к серьезному - к
учению, он становится мальчиком. С этого времени дети
начинают делаться любознательными, в особенности к
историям; для них получают теперь значение те
представления, которыми они непосредственно не
располагают. Но самым главным является здесь
просыпающееся в них чувство, что они еще не есть то, чем
они должны быть; и живое желание стать такими же, как и
взрослые, среди которых они живут> (1956, с.
91).
Существует ли действительно у детей такое желание -
это подлежит исследованию и анализу. С уверенностью
можно сказать, что если оно существует, то не
изначально, а возникает в ходе развития отношений
ребенка и окружающих его взрослых.
К настоящему времени в детской психологии уже
накопилось достаточно фактов, показывающих, что
отношения ребенка и взрослых развиваются. В ходе этого
развития под руководством взрослых происходит
эмансипация ребенка. Каждый шаг в этой эмансипации есть
одновременно новая форма связи ребенка со взрослыми.
Тенденция стать такими же, как взрослые, только
намечается к концу раннего детства и выступает в форме
желания действовать самостоятельно. Это хорошо известное
<я сам> ребенка на границе раннего и дошкольного
возраста. К концу дошкольного возраста - это сознание
своего места маленького среди взрослых и появляющаяся
тенденция к осуществлению серьезной, общественно
значимой и оцениваемой деятельности. Наконец, в период
перехода от младшего школьного возраста к подростковому
- это <чувство взрослости> и попытки
противопоставить себя взрослым. Такова общая схема
развития тенденции стать такими же, как
взрослые.
В цитированном выше положении З. Фрейда содержится,
в самой, правда, общей и нераскрытой форме, положение о
значении для понимания игры развития отношений между
детьми и взрослыми.
Именно эту сторону теории Фрейда развивает вышедшая
из психоанализа теория А. Адлера. По теории А. Адлера,
чувство слабости и несамостоятельности, болезненно
ощущаемое, ребенок пытается заглушить в себе фикцией
власти и господства - и вот он играет в волшебника и
фею. Мальчик, который едет верхом на палочке, девочка,
которая в качестве мамы очень самовластно обходится с
куклой или с братишкой, бессознательно мстят за все
ограничения и препятствия, которые они постоянно
испытывают в реальной жизни. Фикция, 'таким образом,
есть не что иное, как внутренний протест против
реального чувства неполноценности.
В. Штерн сочувственно относится к этой мысли А.
Адлера и даже пытается оспорить его приоритет. Он
приводит следующую запись из дневника: <Гильда играет
со своим братишкой в мать и дитя. Квартира убрана,
"дитя" уложено спать. Затем Гильда то и дело ворчит;
каждое движение во сне считается недозволенным и
наказывается шлепками. Вообще наказание - любимая часть
игры. В каждом человеке таится доля властолюбия; и
бедный ребенок, который в обычной жизни должен только
подчиняться, пытается хоть в игре взять - в свои руки
скипетр> (1922, с. 180). К этой записи он делает
такое примечание: <Эта заметка относится к 1906 г.,
т. е. написана до обнародования адлеровской
теории>.
Этим примечанием он как бы присоединяется к этой
теории, но все же не разделяет ее полностью и
возвращается к теории инстинктов. <Кажется, ни одна
из этих теорий, - пишет Штерн, - не указывает важнейших
мотивов выбора ролей; их нужно искать скорее в выше
обсуждавшихся главных стимулах детской игры: подражании
и упражнении. Ребенок берет на себя роли, которые
известны ему из окружающей жизни или из сказок и т. п.,
и предпочитает те из них, которые соответствуют
существующим в зародыше и развивающимся позднее
инстинктам> (там же, с. 181).
Хотя в теории Адлера отсутствует пансексуализм,
свойственный психоанализу Фрейда, однако принципиальное
понимание игры остается таким же, с той лишь разницей,
что если у Фрейда ребенок постоянно подвергается травмам
и неудачам из-за невозможности реализовать свои
инфантильные сексуальные стремления, то у Адлера
сексуальные стремления заменены стремлением к
самоутверждению. (Сексуальные влечения Фрейда существуют
также в форме самоутверждения, которому в теории А.
Адлера придан всеобщий характер.) У Адлера, так же как и
у Фрейда, ребенок испытывает на себе непрерывно
травмирующее влияние, у него появляются вытесненные
желания - влечение к власти, к самоутверждению, и эти-то
бессознательные влечения ребенок и реализует в игре, а
бесконечно воспроизводя их - изживает. Таким образом, в
основе понимания взаимоотношений ребенка и взрослых,
ребенка и окружающей действительности лежит
представление об изначальном их антагонизме.
Фрейдистское истолкование игры стимулировало
распространение психоаналитической практики на детей.
Практическое использование игры шло в двух направлениях
- как прожективной диагностической методики и как
терапевтического средства(playtherapy).
Возможность использования игры как прожективной
диагностической методики с позиций фрейдизма проистекает
из "' того, что в игре представлены вытесненные желания.
Символизм, в который они облечены, естественно, носит
бессознательный характер и потому должен быть
истолкован.
Использование игры как терапевтического средства
проистекает из двух оснований. Во-первых, игра может
быть использована как инструмент, заменяющий в руках
психотерапевтов классическую психоаналитическую технику
- ассоциативный эксперимент и толкование сновидений.
Вытесненные желания выясняются и проводятся через
сознание, как при обычной психоаналитической терапии.
Во-вторых, свободное повторное воспроизведение
травмирующей ситуации, соответствующее <навязчивому
воспроизведению> как основной тенденции игры, должно
приводить к постепенному изживанию невыносимого
переживания. Эти два направления использования игры
имплицитно содержались уже в интерпретации игры, данной
Фрейдом, и были в дальнейшем разработаны
врачами-психоневрологами, педагогами и психоаналитиками,
занимавшимися главным образом детьми с нарушениями
поведения.
Остановимся на некоторых вопросах практического
использования игры на основе ее психоаналитических
истолкований.
Так как сексуальные влечения у детей и связанные с
этим переживания концентрируются вокруг членов семьи и
семейных отношений, в качестве материала для игр
прожективно используются различные наборы игрушек,
в основном кукол и предметов, необходимых для
разыгрывания ряда жизненных ситуаций, главным образом
семейных. Эти куклы изображают отдельных членов семьи
(отца, мать, младших или старших братьев и сестер),
школьные ситуации (учителя и детей) и др. В этих игровых
условиях ребенку предоставляется возможность
осуществлять относительно свободную, вызванную только
предложенным ему материалом игру, беря на себя
какую-либо роль, наделяя определенными ролями кукол и
разыгрывая жизненные ситуации, или ведя так называемую
режиссерскую игру, т. е. разыгрывая определенные
ситуации, наделяя определенными ролями, функциями и
качествами кукол и выступая только в качестве
режиссера.
На основе того, какими функциями наделяет ребенок
отдельные вводимые в игру персонажи, в какие отношения
он ставит их между собой, какое место он сам занимает в
воссоздаваемых отношениях, какие игрушки использует и в
какие действия с ними вкладывает положительные или
отрицательные переживания, делаются иногда далеко идущие
выводы о характере невыносимых переживаний ребенка и его
влечений. Здесь не обходится без типичных для
психоаналитиков свободных истолкований символического
использования предметов.
Прожективные диагностические методики, использующие
игру и различные занятия для выявления внутренней жизни
ребенка (господствующих сексуальных влечений,
аффективных комплексов и т. п.), являются наиболее
спорными. Их недостатки связаны прежде всего с
фрейдистскими или другими психоаналитическими
предпосылками, лежащими в их основе.
Вместе с тем если отбросить фантастическую
сексуальную интерпретацию, то анализ предлагавшихся
игровых процедур показывает, что все они содержат в
разной степени выраженные попытки создать ситуации,
дающие возможность выявить те социальные отношения, на
которых фиксирован аффект, и тем самым имплицитно
содержат указание на то, что ролевая игра в качестве
своего смыслового центра имеет социальные отношения
между взрослыми или между ребенком и взрослыми.
Большинство этих ситуаций провоцирует ребенка на
воссоздание отношений и выделение именно тех, которые
являются для него в данный момент центральными.
Хорошо известно, что уже в относительно раннем
возрасте дети достаточно четко дифференцируют отношение
к ним взрослых. Даже простые акты поведения, связанные с
уходом (кормление, укладывание спать, одевание и т. п.),
проходят совершенно по-разному с матерью и с отцом, с
бабушкой или дедом и т. п. В своем сознании ребенок как
бы эмоционально предвосхищает результаты своего
поведения и постепенно, сначала чисто эмоционально,
обобщает отношения со взрослыми. Нам пришлось наблюдать
ребенка, который на втором году жизни обобщал эти
отношения даже в вербальном плане. Он говорил:
<Бабинька сказала нет, значит, нет.>
Здесь, как в многоязычной семье, где каждый взрослый
говорит с ребенком на другом языке, ребенок общается с
каждым из них на этом языке. С каждым членом семьи
ребенок устанавливает дифференцированные отношения. Вот
эти-то отношения, с того момента как появляется ролевая
игра, ребенок и воссоздает в игре, а воссоздавая, и
выделяет.
Здесь уместно вспомнить замечание Э. Клапареда,
который в уже упоминавшейся статье писал, что ребенку
игра может позволить играть господствующую роль,
запрещенную жизнью, и стать хорошим примером аффективной
компенсации. Но это скорее содержание игры, чем сама
игра. Продолжая мысль Клапареда, можно сказать, что игра
не потому игра, что в ней может проявляться
самоутверждение или компенсация, а наоборот, в ней
возможно проявление и самоутверждения, и компенсации и
т. п., потому что это игра. | | | |